– Так ты знала, как выбираться из леса? – дошло до меня.
– Конечно. – Я не видел, но знал, что она улыбнулась. Чему? Моей наивности? Пустой самоуверенности? Кто за кем, в конечном счете, охотился? Кто кого поймал? Я-то думал, что я…
И тут я понял:
– Даже если ты сейчас говоришь правду, ты вполне могла все это выдумать уже потом, задним числом. Про свое предчувствие. Потом, уже после того, как мы встретились, и сама себя убедить, что предчувствие было. Заставила себя поверить, что я именно тот, кого ты должна была встретить. А я вполне могу оказаться не тем, я, может быть, встретился тебе по ошибке.
– Нет, ты тот… – Она растягивала слова. – Теперь я точно знаю. – И она уткнулась еще сильнее в мое плечо и оттуда, снизу снова заглянула в лицо. На этот раз я повернул к ней голову, поймал взгляд и увидел, что наводнение отступает, что мир, воздушный, лазурный, поднимаясь над водой, снова обретает очертания, теперь даже более солнечный, пропитанный светлыми, испускающими тепло лучами. И мне снова стало необходимо оказаться в нем, в нем единственном и заключался сейчас весь оставшийся земной смысл.
Я осторожно, пытаясь не повредить больной, теперь уже отчетливо гудящий бок, перевернулся, и снова медленно, осторожно сначала лишь окунулся, а затем постепенно стал растворяться в ласковом гостеприимстве мира, распадаться, плавно, по частицам, по молекулам – пока не распался полностью.
Потом мы сидели на кухне, страшно хотелось есть, Мила хозяйничала, достала из холодильника колбасу, сыр, какие-то малознакомые мне баночки, нарезала хлеб, стала мастерить что-то, взбила сначала жидкое, потом пенящееся, тут же полыхнула газом конфорка плиты, зашипела сковородка. Получилось невероятно вкусно, запеченные гренки, жаркие, пылкие и внутри, и снаружи, пропитанные сочащейся, нежнейшей влажностью.
– Хочешь выпить? – Она все еще возилась у плиты, даже не взглянула на меня.
– Да брось ты. Что ты из меня алкоголика делаешь. Я и так уже пил сегодня, сама знаешь, к чему это чуть не привело. Мог бы сейчас вот так же с Ваней на кухне сидеть.
Она усмехнулась, но тоже как бы между делом, руки по-прежнему трудились, я посмотрел на них – четкие, выверенные, ни одного лишнего, ни одного потерянного движения.
– Ты ведь кардиолог? – вдруг вспомнил я.
Она кивнула:
– Оперируешь?
– Приходится. – Она наконец оторвалась от кухонной доски, на которой что-то уже было нарезано, перемешано, перемолото, взбито, все эти выходящие за рамки моего понимания манипуляции, сочетания. – А что?
– Да нет, я на руки твои смотрю, красиво двигаются. Не хуже, чем ноги балерин в Большом. Может быть, пора создать балет рук? Не ног, а рук?
Она снова окинула меня влажным взглядом, клянусь, он был пропитан не меньше сочившихся гренок. Только на сей раз пропитка была замешена на любви. Странное, непривычное ощущение – посреди зимней, морозной московской ночи я сидел на кухне вместе с едва знакомой мне женщиной и точно знал, что она любит меня. Во всяком случае, сейчас, в данную ночную минуту.
Я тоже смотрел на нее, внимательно, пытаясь вглядеться, разобраться. Легкий, шелковый, короткий халатик – вот и все, что было надето на ней, через разошедшиеся отвороты легко определялась затененная выпуклость груди.
Меня вдруг охватило умиротворение. Такое, какое только и может охватить зимней ночью, когда город давно спит, когда за окном метель, а здесь, на кухне, мерно дышит паром разгоряченной чайник, и желтоватый электрический свет бросает длинные тени, и никуда не надо спешить, и ты не принадлежишь ни делам, ни заботам, только самому себе. Ну, может быть, немного еще и этой женщине с влюбленным взглядом. Все слилось, наслоились в естественный, непринужденный замес – ночь за окном, тепло кухни, отголоски недавней любви по всему потерявшему тяжесть телу, ее взгляд, тонкий, полупрозрачный халатик, отточенные движения рук, раздувшиеся от жара, румяные гренки, пропитанные сочной свежестью. Казалось, что так было всегда – привычно, знакомо, и всегда так будет, и ничего никогда не изменится.
И в то же время где-то в глубине, в самой удаленной области сознания шевелилась простая догадка, что если я и принадлежу сейчас этой женщине, то принадлежу только до утра. Что наша первая ночь, какой бы она ни казалась вдавленной в бесконечность, вполне может стать единственной.
Как ни странно, догадка не беспокоила, наоборот, добавляла изощренную прелесть в перетекающие из одного в другое мгновения. И оттого, наверное, чтобы вернуться хоть к какой-то разумной реальности, чтобы вернуть к реальности Милу, я спросил:
– Послушай, а почему ты одна? – Я задержался в паузе, но Мила не взглянула на меня, не прервала череду быстрых, выверенных движений, не остановила быстро мелькающий кухонный нож на деревянной доске. – Ведь все при тебе. Ты интересная женщина, даже более того. Ты умница, все знаешь, всем интересуешься, балетом, вон, я даже близко не знаю столько про балет. Чувство юмора у тебя развито, с тобой не только интересно, но и весело. – Наконец она повернула голову, кивнула, мол, «спасибо за комплимент». – К тому же ты наверняка замечательный доктор, вон как ножом орудуешь. – Я указал взглядом на ее мелькающие руки. – Если ты с такой же филигранностью и скальпелем умеешь, если ты у операционного стола так же свободно себя чувствуешь, как на кухне… Тебе вообще цены нет. – Я улыбнулся. – Кстати о ценах. Похоже, что ты вполне независима, и духовно, и материально. Кандидат наук, наверняка докторскую защитишь, машина, квартира с видом на вон, – я махнул рукой, – Ленинский. Ерунда, конечно, материализм, прагматика, извини, что я обратил внимание. – Теперь улыбнулась она, как раз повернулась вполоборота, и я заметил. – Да и мир вокруг тебя занятный, я и не представлял, что он существует. Догадывался, но не представлял. Итак, выходит… – Я выдержал паузу, подводя общую черту. – Выходит, что ты идеальна. Ты мечта. И при этом одна! Как такое могло получиться? Не понимаю. Мечта не бывает одна. К ней постоянно тянутся. Одинокая мечта – противоречит природе. А ты говоришь, что у тебя до сегодняшней ночи никого не было. В смысле, после мужа… – Я захлебнулся монологом, пожал плечами.
Мила не спешила отвечать, плеснула чем-то жидким на сковородку, та резко зашипела, пальнула вверх мгновенным факелом. Потом, когда на нее вперемешку вывалилось нарезанное, растертое, взбитое, шипение сначала разрослось, заполнило притихшую кухню, но тут же подавленно стихло, стало равномерным фоном.
Наконец шеф-повар повернулась ко мне, глаза сузились, как тогда во врачебном кабинете, в них появился неожиданно резкий отпечаток.
– Ты сейчас рассуждаешь, как старая бабка на лавочке перед подъездом. «Все у нее есть, а она одна…» – передразнила Мила не то бабку, не то меня.
– В смысле, банально? – зачем-то спросил я.
– В смысле, пошло. – Глаза сузились, еще больше прибавив резкости. Вот так легко любовь переходит в отчуждение, удивился я метаморфозе. – В смысле, фальшиво. С мелочной фальшивой заботой. Подспудная цель которой – обидеть, задеть, унизить.
