– Ты чего смурной такой? – попыхивая трубкой, проницательно поинтересовался водитель.
– Да, так, – отмахнулся было я, но вдруг, даже не успев сообразить «зачем?», «а нужно ли?», неожиданно для самого себя сказал: – На друга в институте наехали. Завтра отчислять собираются. Меня вызвали, требуют, чтобы я тоже за исключение проголосовал.
Водитель сосредоточенно вглядывался вперед, в тускло освещенное белое полотно, подкрашенное лишь краснеющими огоньками движущихся впереди машин.
– Кто наехал-то? – наконец произнес он.
– Не то партийцы, не то гэбэшники. В общем, смесь какая-то такая паршивая. – Почему-то я совершенно не боялся, этот большой усатый мужик с глубоким, спокойным голосом непонятно отчего внушал мне доверие. Или просто сплав теплого и морозного воздуха, замешанный на душистом аромате табака, наконец растопил мое беспомощное оцепенение. Первый шок прошел, и теперь пришло время размышлять, анализировать, принимать решение. Но сначала необходимо понять, что же все-таки произошло, необходимо проговорить словами, желательно вслух, чтобы самому услышать, вдуматься, чтобы разобраться.
– За что наехали-то? – снова растекся густой, красивый голос, и я вдруг вспомнил – именно так звучит голос Галича на заезженных, заигранных магнитофонных пленках.
– Да в том-то и дело, что ни за что. Я-то ведь его знаю. Отличник, математик от Бога, помогает всем, клевый парень. «Запорожец» собрал своими руками из кусков, ну, и кто-то капнул, похоже. Вот теперь ему и клеят.
Водитель снова помолчал, обдумывая, но недолго.
– Вот суки, – снова произнес он голосом Галича. Потом добавил: – Страну замучили. Хорошая страна ведь, а до чего довели. – Он так и не сказал, кто именно довел, но имена собственные здесь, сейчас были необязательны.
Мы ехали, молчали, вдоль улицы мелькали дома, то на одной стороне, то на другой светились витринами магазины. Я успевал читать крупные вывески – «Булочная», потом «Овощи-Фрукты», из стеклянной двери вышел мужчина с авоськой, я обернулся, хотел разглядеть, что внутри авоськи, но мы уже проехали.
– Ну и что ты собираешься делать? – спросил мужик.
Поразительно, как похожи голоса. Да и одутловатое, с крупными чертами лицо, да и усы… Но Галич был где-то далеко, за бугром, он не мог левачить на «Волге» по зимним, январским московским улицам. Сюр какой-то.
– Не знаю, – ответил я.
– А если просто не прийти на собрание?
– Так для того и вызывали, – качнул я головой. – Сказали, если не приду и не проголосую, самого вышибут.
– Вот суки, – повторил мужик, снял с головы шапку, вытер рукавом пот. Оказалось, что на голове у него залысина, неудачно прикрытая длинными темными волосами. – Да, дела. Неужели опять все начинается…
Мне показалось, что он спрашивает у меня.
– Хрен его знает, – ответил я и вздохнул.
– Тогда ведь тоже постепенно начиналось. Не сразу. Они не спеша пробуют. Приучают население. А потом шаг за шагом, мало-помалу, когда никто уже не возражает, начинают гайки закручивать. – Он усмехнулся. – Да и не только гайки. Нас тоже закручивают.
– Кого нас? – зачем-то спросил я.
– Как кого? Тебя. Меня. Всех нас. А мы молчим и хаваем. Так всегда было. При царях, при большевиках, всегда. Пока лично не коснется, нас не волнует, ничего не волнует. Страна у нас такая, мы сами такие. Оттого нас и выкручивают, и выжимают до капли, как хотят.
Я молчал, я не хотел ни возражать, ни соглашаться. Этот человек, похоже, и думал как Галич, теми же категориями. Которыми я никогда прежде не думал, которые меня просто не волновали… До тех пор, пока лично меня не коснулось. Прям как он говорит.
– Рассказать историю? – произнес шофер своим глубоким, мягким, густым баритоном.
Я снова промолчал. И он, не получив ответа, похоже, ушел в себя.
Мы плавно катили по заснеженной мостовой, прохожие на тротуарах спешили, кутаясь в шарфы, платки, подняв воротники, мы обгоняли их, оставляя позади растворившимися в темноте вместе с каменными остовами домов, вместе с троллейбусными остановками, с замерзшей, заметенной улицей лишь для того, чтобы снова упереться в темноту, поравняться с новыми нависающими массивами домов, с другими спешащими, кутающимися в теплое людьми. Жаркий, густой, пропитанный табачным запахом воздух, казалось, оградил меня не только от зимы, от холода, от снега, но и от людей, от их напастей, забот, сделал нечувствительным, безучастным.
– Давно было дело. Много лет назад, я ребенком был, маленький совсем, лет девять-десять всего, – снова смешался с воздухом мягкий голос с поставленными артистическими интонациями. Я не сразу понял, о чем идет речь, а потом догадался – это он начал свой рассказ. Мне-то показалось, что он передумал, а он просто ушел в себя, вспоминал. – Меня родители на дачу вывозили и на лето, и даже на зимние каникулы, у нас дачка была небольшая, близко от Москвы, километров пятнадцать-двадцать. Я был непоседливым мальчишкой, бегал всюду, в лес убегал на целый день, в лесу ведь мир сказочный, фантастический, ребенку раздолье. Тогда детство вообще незатейливо проходило, никто нас не развлекал, не занимался нами, мама выпускала во двор, и я целый день был предоставлен самому себе. Иногда играл с другими мальчишками, иногда сам по себе. Мама даже не знала, где мы бегаем, что делаем, главное, к обеду вернуться, чтобы она не нервничала. Да, тогда другие времена были, не то что сейчас.
Я кивнул, соглашаясь, хотя и не знал, чем те, другие времена так уж сильно отличаются от этих.
– В общем, там, в лесу, озерцо было небольшое. Ну, как небольшое, метров триста в диаметре, а может, чуть больше. Конец зимы был, март, наверное, или начало апреля, ну да, апреля, весенние школьные каникулы, я был один, без мальчишек, и решил через озеро напрямую пройти. Целый день бегал по лесу, устал, замерз, уже темнеть начинало, хотелось быстрее домой, в тепло, к маме, вот и решил срезать. Пошел я, значит, по льду, все нормально, я лед пробую, все же апрель, но он крепкий, да и я ведь ребенок, вешу немного. Уже прошел половину, наверное, метров сто пятьдесят, не меньше, и тут лед подо мной потрескивать начал. И чем дальше я иду, тем больше он потрескивает. Потом вода начала появляться на поверхности, небольшой такой слой, и даже непонятно, откуда она бралась, две минуты назад не было, и вдруг появилась. Я, конечно, тогда о законах физики ничего не знал, о массе, силе давления, я просто перепугался не на шутку и инстинктивно лег на лед, руки, ноги разбросал, распластался всем своим детским тельцем и пополз. Но не назад, а вперед, до другого берега уже ближе было. Ползу я, значит, чувствую, пальто набухает от воды, тяжелеет, от каждого моего движения лед все сильнее трещит, но я ползу, зубы стучат, не то от холода, не то от страха, а скорее всего и от того и от другого. Долго полз, наверное, с полчаса, уже в истерике, уже почти темно стало, я весь мокрый, промерзший, измотался, едва руками-ногами передвигаю. Смотрю, а сбоку два мужика сидят на ящиках и не то рыбачат, не то сачками корм для аквариума вылавливают. До берега метров сорок, не больше, но я уже без сил совершенно, слезы из глаз катятся и замерзают. А может быть, не слезы, может быть, это ледяное мокрое месиво на лицо налипало и перемешивалось со слезами. Но до мужиков уже совсем недалеко, они чуть сбоку сидят, я потому их сразу и не заметил. В общем, подползаю я к ним, там, кстати, лед покрепче оказался, но мне уже все равно, я уже без сил, с трудом сдерживаю подкатывающую истерику, уже почти что невменяемый, ну, ты понимаешь, от страха, от холода, от усталости. И вот так, распластанный по льду, едва сдерживаясь, чтобы не перейти в откровенный рев, лепечу:
