Наверное, поэтому она и боится одиночества, подумал я. Потому что родители всегда были далеко, потому что дома не было любви, потому что она наелась им, одиночеством, еще с детства по горло.
– Я там много лет провела, в спортивной школе. Там вообще-то весело было, лучше, чем дома, детей много, мы дружили друг с другом. Хотя нас, перспективных, всего четыре девочки было, и нам, конечно, много внимания уделяли, и на тренировках, и возили на соревнования, ну и прочее, разное. Центр был большой, не только художка, многое другое тоже, спортивная гимнастика, конечно, борьба для мальчиков, ручной мяч, даже бассейн был. Много всего, короче, ребята, девчонки, и все жили этой ненормальной спортивной жизнью. Совсем ненормальной – все в таком, знаешь, клубке, люди, интересы, разговоры. Теперь-то понятно, что это неправильное детство, нездоровое.
Она говорила, я молча слушал, не перебивая, и понимал, что сейчас она скажет что-то очень важное, раскроет секрет, тайну, которую долго держала в себе, но которую просто необходимо наконец вынести наружу, именно сейчас, именно мне, именно в эту минуту. Я не видел ее лица, она так и лежала, прижатая спиной к моей груди, попкой к моему животу, а жаль, что не видел, я хотел бы заглянуть в ее глаза, разглядеть выражение лица, наверное, тихое, как и голос, печальное, с отпечатком одиночества.
– Обернись, посмотри на меня, – попросил я.
Таня послушалась, повернула голову вверх, я приподнялся, склонился над ее лицом, заглянул в него. Нет, ни печали, ни переживания я в нем не нашел, спокойное, обычное лицо, ничего, по сути, не выражающее. Я опустил голову, зря я, лучше бы только слушал голос. Она тоже улеглась, потерлась щекой о подушку, как бы подстраиваясь под нее.
– Короче, там был тренер по физической подготовке, взрослый такой дядечка, лет за тридцать. Крепкий, какой-то бывший чемпион не то Украины, не то Белоруссии. Звали его Василий Владиславович, но он требовал, чтобы мы его называли по имени, Васей. Мы его так и называли. Мне тринадцать исполнилось, когда я с ним сошлась. Знаешь, так само получилось, не то чтобы он меня соблазнял как-то особенно, я просто уже стала созревать, ну, и так получилось. У него небольшая комнатка была, что-то типа кабинета, там на диване я ему и отдалась. С одной стороны, я сама хотела, с другой – конечно, не понимала, что делаю. Любопытно было, ну, и хотелось уже немного, я же говорю, я рано созрела. Он мне в принципе нравился, красивый, сильный, уверенный, все девчонки по нему с ума сходили. А он выбрал меня. То есть так мне казалось. Потом я поняла, что не только меня, он со многими девочками крутил. Там, знаешь, все как-то просто происходило, в спорте тело – инструмент, оно выставлено напоказ, совсем не запретно, ты им и сам пользуешься, и другие.
Я лежал, не шелохнувшись, и не понимал, зачем она мне все это рассказывает. Наверное, мне было бы интересно, если бы это была чья-то безразличная мне судьба, чья-то не имеющая ко мне отношения жизнь. Но ее судьба была мне не безразлична, ее прошлое было не безразлично, ведь прошлое ведет к настоящему, к будущему. Зачем она мне это рассказывает?! Здесь, сейчас, вот так, в деталях?!
– Я к нему почти каждый день приходила на протяжении двух лет, а потом стало затухать. Он на другую девочку глаз положил, но я не расстроилась совсем, он мне уже тоже надоел, мне уже было четырнадцать, почти пятнадцать, а там столько разных ребят, в общем, мне один понравился. Так что я потом с ним была, но недолго, мне четырнадцать, ему шестнадцать, сам понимаешь, в таком возрасте это долго продолжаться просто не может. Потом были другие, разные. Я почти каждый день сексом занималась, сначала мне нравилось, потом вошло в привычку, стало необходимо.
Таня крутанула телом, резко, неожиданно, очень быстро, как развернувшаяся пружина, я не успел ее удержать, она уже лежала лицом ко мне. Оно по-прежнему не выражало ровным счетом ничего, словно она рассказывала о том, как вчера встретилась с подругой.
– У меня, наверное, этот мужской гормон, как он называется… забыла… тот, что сексуальность контролирует.
– Тестостерон, – предположил я.
– Ну да. У меня повышенное его содержание. Мне необходим регулярный секс. Ты не смейся. Мне иначе плохо. Я тебе говорила, что не могу быть одна… Это, конечно, тоже. Но не только. Мне надо трахаться регулярно, а то я чувствую себя подавленно как-то. Знаешь, все из рук валится, настроение никакое, ничего делать не могу, ничего не хочется, себя не люблю. Я давно это поняла, я когда в Москву переехала в институт поступать, у меня первые месяцы не было никого, я чуть не заболела. В депрессуху впала. Даже к врачу ходила. Он мне тоже сказал, что у меня этот гормон выше нормы и мне необходим регулярный секс. Так и сказал, чтобы я нашла себе хорошего парня и регулярно жила с ним. Что мне так для здоровья надо.
И тут наконец до меня дошло: она пытается объяснить мне себя со всей своей беззащитной, простодушной наивностью. Каждое ее слово, каждый взгляд, каждый вздох – есть сублимированная, кристаллизованная, химически чистая искренность, доведенная до абсурда, до невероятного, невозможного откровения. И именно от этой неправдоподобной наивности, от светлой, незапятнанной Таниной чистоты, будто она сама переступила порог реальности, потеряла земное греховное притяжение, будто сошла со страниц романа Достоевского, я не почувствовал ни обиды, ни раздражения. А почему-то только тихую, ласковую благодарность, желание принять, понять, разделить.
Ее душа разительно отличалась не только от моей, но и от многих других знакомых мне душ – неоднозначных, неопределенных, в самом своем основании выстроенных на противоречии, на двусмысленности, на межстрочном прочтении.
– Я потому и сказала тебе, чтобы ты не уходил надолго. Ты мне нравишься… и я не хочу без тебя. Но я и одна не могу. – Она помолчала, но тут же продолжила: – Ты не уйдешь, не исчезнешь?
Она смотрела на меня, ее голос, тихий, проникновенный, лишенный и намека на лукавство, проник в меня просьбой, мольбой.
Я почувствовал, как внутри, там, где должна ютиться душа, образовался маленький, прозрачный, очищающий родничок. Будто душу смазали лечебным, отпускающим все боли, все тревоги бальзамом. Я повернулся и сразу оказался на Танином упругом, легко принявшем меня теле, сжал пальцами ее ладони, раскинул их широко в стороны, до предела, она не противилась. Мы стали одним сведенным, сбитым из двух разнородных половинок крестом – моя грудь вдавилась в ее грудь, мой живот в ее, ноги вытянулись вдоль ее ног. На таких крестах римляне распинали ранних христиан. Непонятно только было, кто из нас крест, а кто прибит к нему – я или она?
Я вжался в ее тело изо всех сил, пытаясь полностью слиться, пытаясь соединиться не только с ее телом, но и с растревоженной, светлой, излучающей ясный, неземной свет душой. Я бы мог пообещать ей в эту секунду все, что угодно. Я хотел пообещать, но мне удалось выдохнуть в ее приоткрытые, ищущие губы лишь одно:
– Я постараюсь, – выдохнул я.
Совсем рано, когда еще не рассвело и предчувствие утра оставалось всего лишь предчувствием, мы снова занимались любовью, недолго, но очень наполнено, уплотненно, когда интенсивность растягивает каждую секунду до предела, как сжатый напор воздуха растягивает воздушный резиновый шар. Когда каждое мгновение вбирает в себя столько обычного секундомерного времени, что оно начинает отсчитываться совсем по иным, лишенным линейной зависимости законам.
