Лицо было покорежено до основания и выглядело совершенно не моим, чьим-то другим, чужим. Только вот болело, как мое.
– Ни фига себе, – хотел было присвистнуть я, но какой тут свист разбитыми губами, я только сморщился от боли.
«Когда-нибудь я сниму кино, – вдруг возникла совершенно не подходящая ни к моменту, ни к месту мысль, – кино, где единственной камерой будут глаза главного героя. Не так, как кино делается сейчас, когда камера – сторонний наблюдатель и снимает со стороны всех и все подряд. Нет, в моем фильме мир будет показан глазами героя, так, как только он видит жизнь. Это будет самый правдивый, честный фильм. И первый кадр именно такой – герой смотрит в зеркало и видит свое лицо. А оно разбито, окровавлено и искажено, точь-в-точь как мое лицо сейчас. Отличный первый кадр получится».
Я усмехнулся, продолжая разглядывать свое отражение в амальгаме, багровое, начинающее засыхать жесткой кровавой коростой, начинающее отекать, увеличиваться, менять пропорции носа, глаз, щек, расцвечивать их оттенками. А вот отражение улыбкой мне не ответило, только покривилось болезненно.
– Да, – на сей раз я произнес вслух, – таким разукрашенным я себя никогда не видел. Как новогодняя елка.
– Хорош болтать, ты умойся лучше, – посоветовал Ромик.
Они там, в зеркале, все толпились на заднем плане, тоже рассматривали меня, словно видели впервые.
Ледяная вода из-под крана помогла сразу, как заморозка, боль стала остывать, тоже подмораживаться немного, зато белая керамика раковины зарделась ярким, словно в нее плеснули свежей краской. Я ополаскивал себя долго, минут пять, останавливался, рассматривал отражение, затем снова лил на лицо холодную воду, смывая очередной слой налипшей крови. Когда лицо более-менее очистилось, можно было начать подсчитывать потери.
Итак… Рассеченная бровь над левым глазом, это от первого удара, от которого я хоть как-то успел отклониться. Видимо, кулак прошел по касательной, потому и рассек бровь. Именно она и кровоточила, заливая лицо. Глаз тоже заплыл, понятно было, что еще немного, и он весь оплывет синевой, так что свинцовая заплатка, именуемая красивым словом «фингал», мне была гарантирована.
Самое неприятное, что, похоже, нос как-то поменял форму, перекосился, что ли. Кончик уже заметно опух, раздулся во все стороны молодой, синюшной картошкой, сузил, практически свел на нет ноздри и как-то забавно скособочился в правую сторону. А еще он жутко зудел, растекаясь болью по всему лицу, выходя за его пределы, вползая внутрь головы, тараня, коверкая там все что ни попадя. Я дотронулся рукой до переносицы, вздрогнул от мгновенной боли, там вылезла, выпятилась какая-то новая, незнакомая прежде косточка. «Неужели все-таки сломал?!» – пронеслось со страхом в голове. Такой был правильный, аккуратный носик, а что я получу взамен? Совершенно неизвестно.
А вот с губами все было ясно, они уже начали набухать, и выворачиваться, и вылезать за пределы губ. Я еще мог ими шлепать, издавать шепелявые звуки, но вот сдвинуть, сложить их вместе, чтобы на выходе возникала членораздельная речь, уже получалось с трудом.
– Через полчаса я буду похож на африканскую женщину, – прошамкал я заинтересованной публике. – Там, я где-то читал, есть племя, у них толстые нос и губы символ красоты. Они их с детства девочкам утолщают всякими разными искусственными способами.
– Они еще и клиторы девочкам вырезают, – сообщил Леха, который, как биолог, должен был знать про клиторы приблизительно все. Во всяком случае, в научном контексте.
– Правда? – удивился я изощренности африканцев. – А мы почему не вырезаем?
– У нас традиции другие, – пояснил Леха, а вот Кирюха не согласился.
– А мне показалось, Аксенов тебе как раз его и вырезал.
– Кого его? – заинтересовался я, прикладывая Анечкин белый платочек к рассеченной брови, пытаясь хоть как-то остановить кровотечение. Впрочем, белым этот платочек был уже в прошлой, далекой своей жизни.
– Как кого? – удивился Кирюха. – Клитор.
Тут мы все заржали и ржали долго, с удовольствием. А девочки за дверью, верно, подумали, что в мужском туалете все же несколько иначе, чем у них, веселее, больше развлечений, что ли.
– Ну ладно, – сказал я, когда все, что можно отмыть, было отмыто. А то, что нельзя, отмывать уже было ни к чему. – Аксенова мы на крючок подцепили, теперь осталось вытянуть на сушу.
– Он мужик крупный, увесистый, – заметил Кирюха, – его без сачка не вытянешь.
– Точно, увесистый, это я прочувствовал.
Мы посмеялись еще немного и покинули гостеприимное, выкрашенное белым помещение.
Ровный ряд телефонных кабинок находился на первом этаже, в фойе. Мы туда и направились, ребята окружили меня плотным кольцом, пряча от любопытных взглядов, – любой преподаватель мог остановить и начать допытываться, кто же меня так разукрасил. А никому ничего объяснять сейчас не хотелось. Только у телефонной будки живое кольцо разомкнулось и выплеснуло меня внутрь замкнутого, изолированного от внешних взглядов пространства.
Я вложил в пожирающую расщелину две копейки, набрал номер. Трубку на другом конце сняли сразу, почти без промедления. Теплый красивый баритон выпорхнул из маленьких телефонных дырочек, влетел мне в ухо, растекся, сразу успокаивая, как бы обещая, что все утрясется, уладится, и так или иначе, но будет славно и хорошо.
– Петр Данилович? – осведомился я. – Это Толя, вы меня вчера подвозили на машине. Помните?
– Конечно, а как же. Я знал, что ты позвонишь. Так как, собрание уже состоялось? – Доброжелательность, вот что отличало этот голос.
– Ну да, – подтвердил я. – Я все сделал, как вы советовали. Может быть, даже перестарался немного.
– Это как? – Ах да, еще искренность и сопричастность, они тоже были частью голоса.
– Во-первых, я все записал на магнитофон, все собрание.
– Это хорошо.
– Потом он меня избил, прямо здесь, в институте. Я вам побитый звоню.
– Замечательно. – Я просто видел, как улыбаются толстые, мясистые губы. – В смысле, для дела замечательно. Для тебя плохо, конечно.
– Да нет, ничего, – вставил я.
– Сильно пострадал?
– Нет, наверное. Но со стороны заметно. Можно даже сказать, броско, я теперь, как радуга. Похоже, нос сломал, бровь рассек, и вообще, лицо припухло прилично.
– Но в целом, живой?
– Вроде бы. Вот, вам звоню, – подтвердил я.
– Я так понимаю, что для травмпункта избиение налицо.
– Ну да, на лице, – простенько скаламбурил я, но он все равно хохотнул мягким, грудным баритоном. – Более того, даже на фотопленке. Мы все успели сфотографировать. Все в деталях, можно сказать, пошаговое избиение.
– Ты просто умница. – Голос обрадовался еще сильнее. – И свидетели есть?
