В Париже холодными ночами жилые дома вдоль Сены выглядят уныло как жилые дома Нью-Йорка на Риверсайд-драйв январскими ночами когда все негостеприимные порывы Гудзона бьют людей мокрыми клочьями из-за углов их вестибюлей, но на берегах Темзы ночью кажется есть какая-то надежда в мерцании реки, Ист-Энда на той стороне, что-то дьявольски по-английски полное надежды. Во время войны я тоже видел внутреннюю часть Англии, те невероятно зеленые местности призрачных лугов, велосипедистов ожидавших у железнодорожных переездов чтоб добраться домой к крытому соломой домику и очагу – я любил ее. Но у меня не было времени и желанья болтаться тут, я хотел ехать домой.
Идя однажды ночью по Бейкер-стрит я на самом деле начал искать адрес Шерлока Холмса совершенно забыв что он был всего лишь фикцией ума Конан Дойля.
Я получил свои деньги в конторе агентства на Стрэнде и купил билет до Нью-Йорка на голландские судно п/х «Ньё-Амстердам» отходивший из Саутгемптона в тот же вечер.
Часть четвертая
Проездом через Америку снова
62
Итак я совершил это большое путешествие в Европу как раз в самое неподходящее время в своей жизни, как раз когда мне опротивела всяческая новизна переживаний, поэтому я в спешке рвал дальше и вот я уже возвращаюсь, май 1957-го, пристыженный, обездушенный, хмурый, оборванный и чокнутый.
И когда «Ньё-Амстердам» отчаливает в море от саутгемптонского причала в тот же вечер я впархиваю в ресторан третьего класса изголодавшийся по ужину а там двести пятьдесят изощренно одетых туристов сидят за блестящими приборами и белыми скатертями обслуживаемые услужливыми официантами в смокингах под величественными канделябрами. Официанты оглядывают меня с ног до головы когда видят меня в джинсах (мои единственные штаны) и фланелевой рубахе с расстегнутым воротником. Я прохожу сквозь их строй к назначенному мне столику в самой середине ресторана где у меня четверо соседей в безупречных костюмах и платьях, ой. Смеющаяся девушка-немка в вечернем платье: немец в костюме суровый и аккуратный: два голландских молодых бизнесмена направляющихся к «Люхову» в Экспортный Нью-Йорк. Но я вынужден здесь сидеть. И довольно странно однако немец вежлив со мной, даже я ему кажется нравлюсь (немцам я всегда нравлюсь почему-то), поэтому когда крыса-официант начинает терять со мной терпение пока я пробегаю глазами невероятно роскошное меню с мешающимися мыслями («Ух это будет миндальный лосось в винном соусе или ростбиф о жюс с пти пом-де-тер де прантан или омлет спесьяль с авокадным салатом или филе-миньон с грибным гарниром, топ doux,
[189]
что же мне делать?») и он говорит гадко постукивая себе по запястью:
– Ну решайте наконец! – немецкий юноша смотрит на него негодующе. А когда официант уходит принести мне жареные мозги и асперж холландез он говорит:
– На фашей месте я пы от неко это не потерпел! – Он отрезает мне это как фашист, на самом же деле как хорошо воспитанный немец или джентльмен с континента в любом случае, но с симпатией ко мне, однако я говорю:
– Мне все равно.
Он указывает что кому-то должно быть иначе
– Этот люти станут шестокий унд сапутут сфой место!
Я не могу объяснить ему что мне наплевать потому что я франко-канадский ирокезо-американский аристократ бретонско-корнуэльский демократ или даже битовый хипстер но когда официант возвращается немец делает так чтоб он побегал еще. Между тем девушка-немка весело наслаждается предвкушая наш шестидневный вояж с тремя приятными молодыми европейцами и даже поглядывает на меня с непосредственной человеческой улыбкой. (Я уже сталкивался с официальным европейским снобизмом когда прогуливался по Сэвил-Роу или Треднидл-стрит или даже по Даунинг-стрит и на меня пялились правительственные хлыщи в жилетках, которым лучше бы лорнетки подошли, и вся недолга.) Но на следующее утро меня бесцеремонно пересадили за угловой столик где я не так бы бросался в глаза. Сам бы я вообще предпочел есть на камбузе кладя локти на стол. Теперь же меня загнали к трем престарелым голландским учительницам, девочке 8-и лет и американской девушке лет 32-х с темными кругами разгула под глазами которая меня не доставала если не считать того, что махнула свои немецкие снотворные пилюли на мои марокканские («сонерилы») но ее снотворное на самом деле оказалось стимулянтом какой-то ужасающей разновидности который спать не давал.
Итак трижды в день я прокрадывался в свой уголок ресторана и приветствовал этих теток тусклой улыбкой. Рев веселого хохота подымался с моего прежнего немецкого стола.
В моей каюте был еще один старик, прекрасный старый голландец куривший трубку, но ужасным было то что его старуха-жена постоянно заходила подержать его за руку и поговорить, поэтому мне даже умыться возле раковины было неловко. У меня была верхняя койка где я читал денно и нощно. Я заметил что у пожилой голландской дамы была почти та же самая почти что хрупкая нежная белая кожа на лбу и бледно-голубые вены какие можно иногда увидеть на Рембрандтовом портрете… Между тем, поскольку наши каюты третьего класса располагались в корме судна, нас тошнотворно качало и кренило всю дорогу до самого Нантакетского Плавучего Маяка. Первоначальная толпа в ресторане убывала с каждым днем поскольку всех скашивала морская болезнь. В первый вечер за соседним столиком целый клан голландцев начал было ржать и жрать, все братья и сестры и родня ехавшая жить или в гости в Америку, но к тому времени как мы два дня как отошли от Саутгемптона только один сухопарый брат остался мрачно жевать все что ему ни приносили, подобно мне боясь что вся эта хорошая еда входившая в стоимость билета ( 225) пойдет на помойку, даже заказывая добавки и угрюмо лопая их. Я сам заставлял нового молоденького официанта носиться туда и обратно за добавками десертов. Я не собирался пропускать ни единых взбитых сливок, тошнило или нет.
По вечерам веселенькие стюарды вечно организуют танцы с комическими шляпами но так было когда я надевал ветровку на молнии заматывался шарфом и мерил шагами палубы, иногда пробираясь на палубу первого класса и быстренько делая круги по пустому завывающему ветром променаду, там ни души. Я скучал по своему старому одинокому спокойному югославскому сухогрузу, однако, поскольку днем там в пустоту уставлялись все эти закутанные больные в палубных шезлонгах.
На завтрак я обычно ел холодный ростбиф с голландским хлебом с изюмом и в сахарной пудре за которым следовали обычная яичница с беконом и кофейник кофе.
Один раз американская девушка и ее светловолосая подруга-англичанка поволокли меня в спортзал, который вечно пустовал, только позже я понял что они вероятно хотели посексовать. Они с томлением пожирали глазами симпатичных моряков, наверное начитались романов о «судовых романчиках» и отчаянно пытались закрутить такой до Нью-Йорка. Немного помогло что я лично мечтал лишь о телятине и окороке запеченном в фольге. Однажды утром в тумане воды успокоились и остекленели и вот уже перед нами оказался Нантакетский Маяк за которым несколько часов спустя возник плавучий мусор Нью-Йорка включая пустую картонную коробку с надписью «СВИНИНА С БОБАМИ КЭМБЛА» при виде которой я чуть не расплакался от радости вспомнив Америку и всю ее свинину с бобами от Бостона до Сиэтла… и может быть те сосны в окне усадьбы поутру.
