– Чего будем делать? – спрашиваю я —
Никто не знает – Слив, Гиа, Ричард, остальные, все они просто стоят шаркая ногами в Погребке Времени ожидая, ожидая, как столь многие герои Сэмюэла Беккета в Бездне – Я же, я должен что-то сделать, куда-то пойти, установить контакт, закрутить разговор и действие, я мельтешу и шаркаю вместе с ними —
Прекрасной брюнетке еще хуже – Облаченная столь изумительно в облегающее черное шелковое платье что выставляет напоказ все ее совершенные сумеречные чары она выходит из туалета и снова падает – Сумасшедшие личности толкутся вокруг – Полоумные разговоры которых я больше не могу припомнить, это слишком безумно!
«Сдамся, пойду спать, завтра отыщу всю банду».
Мужчина и женщина просят нас подвинуться пожалуйста чтобы они смогли изучить карту Сан-Франциско на стене зала —
– Туристы из Бостона, хей? – спрашивает Ричард со своей бессмысленной улыбочкой —
Я вновь сажусь на телефон и не могу найти Ирвина поэтому пойду домой к себе в номер отеля «Белл» и лягу спать – Как сон на горе, поколения в самом деле слишком безумны —
Однако Слив с Ричардом не хотят чтоб я уходил, стоит мне срулить куда-нибудь они идут за мною следом, шаркая, мы все шаркаем и ждем ничего, это действует мне на нервы – Требуется вся моя сила воли и печальное сожаление чтобы попрощаться с ними и свалить в ночь —
– Коди будет у меня завтра в одиннадцать, – кричит Чак Бёрман чтобы я там тоже появился —
На углу Бродвея и Коламбуса, из знаменитой открытой обжорки, я звоню Рафаэлю и мы договариваемся встретиться утром у Чака —
– О’кей – но послушай! Пока я тебя ждал я написал поэму! Обалденную поэму! Она вся про тебя! Я адресую ее тебе! Можно я прочту ее тебе по телефону?
– Валяй
– Тьфу на Босацу! – орет он. – Тьфу на Босацу!
– Уу, – говорю я, – это прекрасно
– Поэма называется «Джеку Дулуозу, Будда-рыбе» – Вот как она звучит – И читает мне эту длинную сумасшедшую поэму по телефону а я стою опираясь на прилавок с гамбургами, пока он вопит и читает (а я впитываю каждое слово, каждый смысл этого итальянского гения переродившегося в нью-йоркском Нижнем Истсайде из Возрождения) я думаю «О господи, как грустно! – У меня друзья-поэты которые вопят мне свои стихи в городах – совсем как я и предсказывал на горе, это празднование в городах вверх тормашками» —
– Мило, Рафаэль, великолепно, ты поэт величее обычного – вот ты и впрямь пошел – здорово – не останавливайся – помни что нужно писать без остановки, не думая, просто иди, я хочу услышать что на донышке твоего ума.
– А я это как раз и делаю, видишь? – просекаешь? понимаешь? – «Понимаешь» он произносит типа «машш», типа Фрэнка Синатры, типа чего-то нью-йоркского, типа чего-то нового в мире, настоящий городской Поэт с-самого-низу наконец-то, как Кристофер Смарт и Блейк, как Том О’Бедлам,
[56]
песнь улиц и кошаков в переулках, великий великий Рафаэль Урсо который так разозлил меня в 1953 когда склеил мою девушку – но чья в том была вина? моя так же как и их – все это записано в «Подземных»
[57]
—
– Здорово здорово Рафаэль завтра увидимся – Давай поспим и помолчим – Давай врубимся в молчание, молчание это конец, у меня оно было все лето, я тебя научу.
– Здорово, здорово, я врубаюсь что ты подрубаешься по молчанию, – доносится его печальный воодушевленный голос по ничтожной телефонной машине, – мне грустно думать что ты врубаешься в молчание, но я буду его рубить, поверь, буду –
Я иду к себе в номер спать.
И гляньте-ка! Там сидит старый ночной портье, старый француз, не знаю как его зовут, когда Мэл мой кореш раньше жил в «Белле» (и мы подымали большие тосты портвейном за Омара Хайяма и хорошеньких девчонок с короткими стрижками в его гололампочном номере) этот старик бывало все время сердился и неразборчиво орал на нас, раздосадованный – Теперь, два года спустя, он совершенно изменился и вместе с этим его спина сгорбилась до конца, ему 75 и идет он совершенно скрюченным бормоча по вестибюлю чтобы отпереть тебе мимолетный номер, он совершенно помилел, смерть оглаживает ему веки, он видел свет, он больше не зол и не раздосадован – Он славно улыбается даже когда я вхожу а он (час ночи) стоит весь перекосившись на стуле пытаясь починить конторские часы в клетке – Болезненно спускается и провожает меня в мою комнату —
– Vous êtes français, monsieur? – спрашиваю я. – Je suis français moi-même.
[58]
В его новой славности к тому же новая Будда-незаполненность, он даже не отвечает, лишь отпирает мне дверь и печально улыбается, весьма согбенный, и говорит «Спокойной ночи, сэр – все в порядке, сэр» – Я изумлен – Прибабахи все 73 года а теперь выждал самый подходящий момент когда осталось всего несколько росинок сладких лет и его похоронят всего скрюченного в гробу (уж и не знаю как) и я принесу ему цветов – Буду приносить ему цветы и миллион лет спустя —
У меня в номере невидимые вечные золотые цветы опадают мне на голову пока я сплю, они падают повсюду, это розы св. Терезы льются и слетают везде на головы мира – Даже на шаркунов и сорванцов, даже на оскалившихся алкашей в переулках, даже на блеющих мышей что по-прежнему у меня на чердаке в тысяче миль отсюда и в шести тысячах футов кверху на Опустошении, даже на ничтожнейших льются дождем ее розы, беспрестанно – Мы все знаем это во сне.
78
Я сплю без просыпу добрых десять часов и просыпаюсь освеженный розами – Но уже опоздал на свою стрелку с Коди Рафаэлем и Чаком Бёрманом – Подскакиваю и натягиваю клетчатую спортивную х/б рубашку с короткими рукавами, сверху полотняный пиджак, твидовые штаны и спешу наружу на яркий суматошный портовый ветер утра понедельника – Что за город белого и голубого! – Что за воздух! – Тянут звон огромные церковные колокола, чуть слышно позвякивают флейточки с чайнатаунских рынков, невероятный кусочек Старой Италии на Бродвее где старики-макаронники одетые во все темное собираются с кручеными черными сигариллочками и хлебают черный кофе – Это их темные тени на белом тротуаре в чистом звенящем колоколами воздухе, сквозь который видно как белые суда входят в Золотые Ворота далеко внизу под выгравированными молочными крышами Рембо —
Это все ветер, чистота, большие магазины вроде «Буон Густо»
[59]
со всякими висячими салями и провелоне и ассортиментами вин и ящиками овощей – и дивные старосветские кондитерские – затем вид на путаницу деревянных домиков дитёвопящего полуденносонного Телеграфного Холма —
