Мы едем дальше – таксист вежливый негр который с искренним интересом слушает что Рафаэль вещает ему о поэзии —
– Ты должен почитать поэзию! Ты должен врубиться в красоту и истину! Неужели ты не знаешь о красоте и истине? Это Китс сказал, красота это истина а истина это красота
[82]
а ты прекрасный человек, ты должен знать такие вещи.
– Где ж мне взять таких книжек – в библиотеке наверно…
– Конечно! Или походи по книжным на Северном Пляже, купи брошюрок со стихами, почитай что говорят мучимые и голодные о мучимых и голодных.
– Это мучимый и голодный мир, – признает он с разумением. Я в темных очках, рюкзак у меня уже весь упакован и я готов прыгнуть на товарняк в понедельник, я слушаю внимательно. Хорошо. Мы пролетаем синими улицами разговаривая искренне, как граждане Афин, Рафаэль это Сократ, он покажет, таксист Алкивиад, он купит, Ирвин Зевс наблюдающий, Саймон Ахилл понежневший повсюду. Я Приам, сокрушаюсь по своему сожженному городу и убитому сыну и по пустой растрате истории. Я не Тимон Афинский, я Крез я кричу правду на горящих похоронных дрогах.
– Ладно, – соглашается таксист, – Буду читать поэзию, – и приятно желает нам спокойной ночи и отсчитывает сдачу и мы бежим в бар, к темным столикам в глубине, как в задних комнатах Дублина, и тут Рафаэль ошарашивает меня обрушившись на Маклира:
– Маклир! ты не знаешь об истине и красоте! Ты пишешь стихи а ведь ты шарлатан! Ты живешь жестокой бессердечной жизнью буржуазного предпринимателя!
– Что?
– Это все равно что убивать Октавиана сломанной скамейкой! Ты гадкий сенатор!
– К чему ты все это говоришь —
– Потому что ты меня ненавидишь и думаешь что я говно!
– Ты никудышный макаронник из Нью-Йорка, Рафаэль, – ору я и улыбаюсь, чтобы показать «Ну теперь-то мы знаем единственное больное место Рафаэля, хватит спорить».
Но стриженный под машинку Маклир все равно не желает мириться с оскорблением или с тем что его обставили в беседе и наносит ответный удар и говорит:
– А кроме этого никто из вас ничего в языке не смыслит – кроме Джека.
Ну ладно тогда раз уж я смыслю в языке давайте не будем им пользоваться для ссор.
Рафаэль произносит свою обличительную Демосфенову речь слегка прищелкивая кончиками пальцев в воздухе, но он то и дело вынужден улыбаться чтобы осознать – и Маклир улыбается – что все это недоразумение основанное на тайных напрягах поэтов в штанах, в отличие от поэтов в тогах, вроде Гомера который слепо пел себе и его не перебивали и не редактировали и не отвергали слушатели раз и навсегда – Хулиганье в передней части бара привлекают вопли и качество разговора, «Паэзья» и мы чуть было не ввязываемся в драку когда уходим но я клянусь самому себе «Если придется драться с крестом чтобы защитить его то я буду драться но О лучше я уйду и пусть это всё сдует», что и происходит, слава богу мы выбираемся на улицу без помех —
Но тут Саймон разочаровывает меня тем что мочится прямо посреди улицы на виду у целых кварталов народу, до такой степени что один человек подходит и спрашивает
– Зачем ты это делаешь?
– Затем что мне надо было пописять, – отвечает Саймон – Я спешу дальше со своим мешком, они хохоча идут следом – в кафетерии куда мы заходим выпить кофе Рафаэль вместо этого разражается большой громкой речью обращаясь ко всей аудитории и естественно обслуживать нас не хотят – Это всё опять про поэзию и правду но они считают же что это безумная анархия (и если судить по нашему виду) – Я со своим крестом, с рюкзаком – Ирвин с бородой – Саймон с его сумасшедшим взглядом – Что бы Рафаэль ни сделал, Саймон будет пялиться в экстазе – Он ничего больше не замечает, люди в ужасе, «Они должны познать красоту», решительно говорит Саймон самому себе.
А в автобусе Рафаэль обращается к целому автобусу, уа, уа, пространная речь на сей раз о политике.
– Голосуйте за Стивенсона! – вопит он (бог весть по какой причине), – голосуйте за красоту! Голосуйте за истину! Защищайте свои права!
Когда мы слазим, автобус останавливается, мои пивные бутылки которые мы опустошили громко перекатываются по полу в хвосте автобуса, негр-водитель обращается к нам с речью прежде чем открыть нам дверь:
– И не вздумайте больше пить пиво у меня в автобусе… У нас простых людей и так хлопот в этом мире достаточно, а вы еще прибавляете, – говорит он Рафаэлю, что не совсем правда если не считать того что вот прямо сейчас да, однако ни один пассажир не возмутился, это просто спектакль такой автобусный —
– Это мертвый автобус едущий к смерти! – говорит Рафаэль на улице. – И шофер это знает и не хочет ничего менять!
Мы несемся на встречу с Коди на станции – На беднягу Коди, зашедшего в станционный бар позвонить, полностью облаченного в свою униформу, наваливается и хлопает по спине и воет банда чокнутых поэтов – Коди смотрит на меня как бы вопрошая: «Неужели ты не можешь их утихомирить?»
– Что я могу сделать? – говорю я. – Только посоветовать доброту.
«О доброта будь она проклята!» вопит мир. «Пускай у нас будет порядок!» Как только порядок восстанавливается, выполняются заказы – Я говорю
– Пусть у нас будет прощение везде – постарайтесь изо всех сил как только можете – простите – забудьте – Да, молитесь опустившись на колени о силе прощать и забывать – тогда все станет снежными Небесами.
Коди ненавистна одна мысль посадить Рафаэля и всю банду на поезд – Говорит мне
– Причешись хоть, я скажу кондуктору кто ты, – (бывший проводник) – Поэтому я причесываюсь ради Коди. Ради ощущения порядка. Сойдет и так. Я лишь хочу проездом, Господи, к Тебе – Лучше я буду в Твоих объятьях чем в объятьях Клеопатры… до той ночи пока эти объятья не станут едиными.
Поэтому мы прощаемся с Саймоном и Ирвином, поезд вытягивается на юг в темноту – На самом деле это первый отрезок моего трехтысячемильного путешествия в Мексику и я покидаю Сан-Франциско.
99
Рафаэль, по наущению Коди, выбалтывает все об истине и красоте блондиночке, которая сходит в Миллбрэ не оставив нам адреса, потом засыпает на своем сиденье – Мы пыхтим по рельсам в ночь.
Вон идет старый тормозной кондуктор Коди со своей лампой в темноте – У него особый маленький фонарь которым пользуются все кондукторы и проводники и стрелочники их многие употребляют (таков жаргон, браток) вместо здоровенных громоздких штатных – Он помещается в карман синей тужурки, но ради вот этого маневра, который они сейчас производят, я спускаюсь на землю посмотреть пока Рафаэль спит потерявшимся деткой на пассажирском сиденье (дым, товарные дворы, это как старые сны о том как ты с отцом в железнодорожном поезде в большом городе полном львов) – Коди рысью подбегает к паровозу и отсоединяет ему воздушные шланги затем подает сигнал «Полный ход» и они дизелюют к стрелке таща цветочный вагон на утро, на воскресное утро – Коди выпрыгивает и перебрасывает стрелку, в его работе я вижу яростную и истовую искренность в движениях, он хочет чтобы люди работающие с ним полностью были бы в нем уверены, и это потому что он верит в Бога (Господи благослови его – ) – машинист с кочегаром следят как его огонек встряхивается в темноте когда он спрыгивает с передней подножки и мчится к стрелке, да все по мелкому гравию который подворачивается у тебя под башмаками, он отпирает и перекидывает стрелку старой главной ветки и вот они выезжают на домашний ( – ) путь – у пути есть особое имя – что совершенно логично для всех железнодорожников и не значит ровным счетом ничего для всех остальных – но это их работа – а Коди Чемпион Тормозных Кондукторов на этой железной дороге – Я крючился на Обисповском Обломе под настилом вагона, уж я-то знаю – Проводники которые все беспокойно наблюдают и поглядывают на свои часы будут знать что Коди зря тратить время не станет и не облажается на главной, он выводит свой цветочный вагон и тот доставит Бодхисаттву к Папе в цветах – его маленькие детки перевернутся и вздохнут в своих колыбельках – Поскольку Коди родом из той земли где позволяют детям плакать
[83]
—
