Гэйнз двинул Ирвина и тот улегся на кровать под розовыми шторами и вздохнул. Дитё Лаз получил какой-то лимонад Гэйнза. Рафаэль перелистал «Очерк истории цивилизации» и захотел узнать теорию Гэйнза насчет Александра Великого.
– Я хочу быть как Александр Великий, – вопил он, он почему-то всегда вопил, – Я хочу одеваться в богатые генеральские мундиры с драгоценностями и размахивать своим мечом перед Индией и идти взглянуть на Самарканд!
– Ага, – сказал я, – но ты ведь не хочешь чтоб укокошили твоего кореша или вырезали целую деревню женщин и детей! – Завязался спор. Я и теперь помню, первым делом мы заспорили об Александре Великом.
Рафаэль Урсо мне довольно сильно нравился тоже, вопреки или возможно из-за предыдущей нью-йоркской дрязги по поводу одной подземной девчонки, как я уже говорил. Он уважал меня хоть всегда и говорил за моей спиной, в некотором роде, хотя он так со всеми поступал. Например он шептал мне в уголке
– Этот Гэйнз жутик.
– Ты о чем?
– День жутика настал, горбатый кошмар…
– А я думал он тебе нравится!
– Посмотри на мои стихи, – Он показал мне тетрадку исписанную черными чернильными каракулями и рисунками, отличными жутковатыми изображениями истощенных детишек пьющих из большой жирной бутылки кока-колы с ногами и титьками и клочком волос с подписью «Рок Мексики». – В Мексике смерть – Я видел как ветряная мельница вращала сюда смерть – Мне здесь не нравится – а твой старый Гэйнз жутик.
Как пример. Но я его любил за его крайне праховые размышления, за то как он стоит на углу улиц глядя вниз, ночью, рука ко лбу, не зная куда податься в этом мире. Он драматизировал как мы все чувствовали. А стихи его делали это наилучшим образом. То что старый добрый инвалид Гэйнз оказался «жутиком» было просто жестоким но честным кошмаром Рафаэля.
Что же касается Лазаря, то когда спросишь его «Эй Лаз, ты как?» он лишь поднимает невинные ровные голубые глаза с легким намеком на улыбку почти как у херувима, печальный, и никакой ответ уже не нужен. Если уж на то пошло, он мне напоминал моего брата Жерара больше чем кто бы то ни было на свете. Высокий сутулый подросток, в прыщах но с симпатичным профилем, совершенно беспомощный если б не забота и защита его брата Саймона. Не слишком хорошо умел считать деньги или спрашивать дорогу чтоб не впутаться куда-нибудь, а меньше всего – устраиваться на работу или даже понимать юридические бумаги и даже газеты. Он был на грани кататонии как и старший брат который теперь в заведении (старший брат бывший его идолом, кстати). Без Саймона и Ирвина гнавших его вперед и защищавших его и обеспечивавших его постелью и столом, власти сцапали бы его в момент. Не то чтобы он был кретином или неразумным. Он был крайне талантлив на самом деле. Я видел письма которые он писал в 14 лет перед своим нынешним приступом молчания: они были совершенно нормальны и лучше чем писания средней руки, по сути чуткие и вообще лучше всего что я мог бы написать в 14 лет когда сам был невинным погруженным в себя чудовищем. Что же до его увлечения, рисования, рисовать ему удавалось лучше чем большинству художников живущих сегодня и я всегда знал что он был в самом деле великим молодым художником притворившимся замкнутым чтобы люди оставили его в покое и еще чтоб люди не заставляли его устраиваться на работу. Поскольку частенько я подмечал странный взгляд искоса который он бросает на меня похожий на взгляд собрата или сообщника в мире надоед, скажем —
Будто взгляд говорит: «Я знаю, Джек, что ты знаешь что я делаю, и ты занимаешься тем же самым по-своему». Ибо Лаз, как и я, тоже целыми днями глядел в пространство, вообще ничего не делал, только может быть причесывался, в основном просто прислушиваясь к собственному разуму как будто и он тоже был наедине со своим Ангелом-Хранителем. Саймон бывал обычно занят, но во время своих полугодовых «шизофренических» припадков замыкался от всех и тоже сидел у себя в комнате ничего не делая. (Говорю вам, это были настоящие русские братья.) (На самом деле частично поляки.)
11
Когда Ирвин впервые встретился с Саймоном, тот показал на деревья и сказал: «Видишь, они машут мне и кланяются в приветствии». Если не считать всей этой жуткой интересной туземной мистики, он на самом деле был ангельским пацаном и например теперь у Гэйнза в комнате незамедлительно взялся опорожнить наверху стариковское ведро, даже сполоснул его, спустился кивая и улыбаясь любопытствующим домовладелицам (домовладелицы тусовались на кухне варя котелки фасоли и разогревая тортильи) – Затем прибрал в комнате веником и совком, строго сгоняя нас с места на место, начисто вытер пристенный стол и спросил Гэйнза не надо ли ему чего в лавке (чуть ли не с поклоном). Ко мне его отношение было типа вот такого когда он приносил мне два поджаренных яйца на тарелке (уже потом) и говорил «Ешь! Ешь!» а я отвечал нет я не голоден и он вопил «Ешь, отродье!! Смотри а не то устроим революцию и пойдешь работать на фабрику!»
Поэтому между Саймоном, Лазом, Рафаэлем и Ирвином происходила бездна фантастически смешного, особенно когда мы все садились с главной домовладелицей ругаться насчет платы за их новую квартиру которая должна быть на первом этаже а окна выходить на вымощенный плиткой двор.
Домовладелица на самом деле была дамой европейской, француженкой я думаю, и поскольку я сообщил ей что придут «поэты» она сидела на кушетке эдак изящно готовая к тому чтоб на нее произвели впечатление. Но если она представляла себе всех поэтов какими-нибудь де Мюссе в плащах или элегантными Малларме – тут просто кучка громил. К тому же Ирвин выторговал у нее 100 песо или около того с жалобами на то что нет горячей воды и не хватает кроватей. Она спросила у меня по-французски:
– Monsieur Duluoz, est ce qu’ils sont des poétes vraiment ces gens?
[102]
– Oui, Madame, – ответил ей сам Ирвин своим наиэлегантнейшим тоном, приняв роль которую называл «вышколенный венгр», – nous sommes des poétes dans la grand tradition de Whitman et Melville, et surtout Blake.
[103]
– Mais, ce jeune lá. – Она показала на Лаза. – Il est ип poéte?
[104]
– Mais certainement, dans sa manière
[105]
– (Ирвин)
– Eh bien, et vous n’avez pas l’argent pour louer a cinq cents pesos?
[106]
