Хотя эта книга и не входит в список литературы и к тому же ввергает ее в подавленное состояние, она не может не перечитывать ее снова и снова. Страница за страницей, глава за главой повествуют о том, чего ее лишили и от чего она отказалась сама.
Отношения с другими людьми.
Все оказалось испорчено ее матерью, уже когда она родилась. Испещренные трещинами, поросшие мхом руины, каковые являли собой ее отношения, заботливо обихаживал отец, не подпуская к ней других людей.
Она больше не улыбается.
Неужели ей не хватает отношений? Желает ли она вообще хоть кого-нибудь?
У нее нет друзей, которых ей недоставало бы, и нет друзей, которым бы недоставало ее.
Ханна и Йессика давным-давно забыты. Может, они тоже забыли ее? Забыли, что они обещали друг другу? Верность навсегда и все тогдашнее?
Но есть один человек, которого ей не хватает с тех пор, как она приехала в Данию. И это не Солес. Здесь она справляется и без Солес.
Ей не хватает пожилой женщины-психолога из больницы Накки.
Если бы она была здесь, она бы поняла: Виктория вернулась в ту гостиницу по одной причине. Чтобы пережить собственную смерть.
В то же время она начала понимать, что ей делать дальше.
Если у тебя не получилось умереть, можно стать кем-нибудь другим, и она знала, как это произойдет.
Сначала она сядет на пароход до Мальмё, потом на поезд до Стокгольма, а потом – на автобус до Тюресё, где живет та пожилая женщина.
И на этот раз она расскажет все, а именно – все, что она знает о себе самой.
Она должна это сделать.
Если Виктория Бергман сможет умереть по-настоящему.
Патологоанатомическое отделение
Последний раз Иво Андрича рвало в осажденном Сараеве больше пятнадцати лет назад. После очередного рейда сербов на окраины города в составе группы добровольцев он собирал то, что осталось от десятка семей, имевших несчастье оказаться на пути эскадрона смерти.
Проработав пятнадцать минут с телом Фредрики Грюневальд, Андрич скорым шагом направился к ближайшему туалету.
Сейчас было как тогда. Ненависть, унижение, возмездие.
Возвращаясь в секционную, он пытался не думать о девочке, которую он достал из многоквартирного дома в Илидже.
– Jebiga! – выругался он, открыв дверь и снова ощутив вонь от лежащего на столе тела.
Забудь про Илиджу, велел он себе и снова натянул защитную маску.
Это большая толстая женщина, а не худенькая девчушка.
Забудь ее.
Иво был не из тех, кто часто плачет, и тем более не мог понять, почему слезы льются именно сейчас.
Тыльной стороной одной руки он утирал слезы, а другой бессознательно стаскивал покрывало с обнаженного тела Фредрики Грюневальд.
Взяв блокнот и подавляя рвотный позыв, Андрич записал, что несчастная, вероятно, задохнулась, когда ей в горло затолкали собачьи экскременты.
Помимо экскрементов, во рту, дыхательных путях в носоглотке содержались следы рвоты с остатками креветок и белого вина.
«Почему я работаю со всем этим?» – подумал Иво и закрыл глаза.
Мысли невольно снова вернулись к девочке, заглянувшей в гости к кузине в Илидже.
Девочка, которую звали Антония, была его младшей дочерью.
Мыльный дворец
Линнея сидела в кресле для посетителей по ту сторону стола. София гадала, как быстро ей удастся внушить девочке доверие.
Она показала Линнее фотографии трех рисунков.
Линнея, пять, девять и десять лет, цветные мелки.
– Это ведь ты? – спросила София, указывая на рисунки. – А это – Аннет?
Линнея явно удивилась, но ничего не ответила.
– А это, наверное, ваш знакомый? – София указала на Вигго Дюрера. – Из Сконе. Кристианстад.
Софии показалось, что девочке стало легче.
– Да, – вздохнула Линнея, – но рисунки, по-моему, плохие. Он был другой. Худее, чем на рисунке.
– Как его звали?
Линнея поколебалась и наконец шепотом ответила:
– Это Вигго Дюрер, папин адвокат.
– Не хочешь рассказать о нем?
Девочка задышала поверхностно и прерывисто, словно хватая воздух ртом.
– Вы – первая, кто догадался, что я нарисовала, – выговорила она наконец.
София подумала об Аннет Лундстрём – та истолковала превратно каждый штрих на рисунках Линнеи.
– Как хорошо, что есть кто-то, кто понял, – продолжала Линнея. – А вы – та, о которой писал папа? Пифия? Кто-то, кто понимает?
– Я могу быть тем, кто понимает, – улыбнулась София. – Но для этого мне понадобится твоя помощь. Можешь рассказать, что ты нарисовала?
Линнея ответила быстро и с внезапной прямотой, хотя ее ответ и не касался непосредственно рисунков:
– Он был… он нравился мне, когда я была маленькой.
– Вигго Дюрер?
Линнея смотрела в пол:
– Да… Он был таким милым вначале. Потом – кажется, когда мне исполнилось пять лет – он иногда вел себя очень странно.
Именно Линнея проявила инициативу и заговорила о Вигго Дюрере, и София поняла: начался второй этап лечения. Тот, где надо вспоминать и перерабатывать.
– Ты хочешь сказать – он хорошо относился к тебе до того, как тебе исполнилось пять лет?
– Я так думаю.
– Значит, ты отчетливо помнишь себя в таком раннем возрасте?
Линнея подняла взгляд и посмотрела в окно:
– Ну-у, «отчетливо» бывает разное. Я помню, что он мне нравился до того случая в Кристианстаде… Когда он приехал к нам в гости.
София подумала о рисунке, представлявшем Вигго Дюрера и его собаку в кристианстадском доме Лундстрёмов.
Карл Лундстрём сам упоминал о том событии в письме, которое принесла с собой Линнея. Девочка презирала отца, но Вигго – боялась. Она делала, что он велел, а Аннет и Генриетта вели себя как слепые. Они не видели того, что совершалось рядом с ними. Как обычно, подумала София.
Потом Лундстрём написал, что Вигго дважды невежда. Вообще из письма Лундстрёма София сделала вывод, что двойное невежество Вигго состоит в том, что он совершил ошибку и не осознал этого.
Остается всего один вопрос, констатировала София. В чем именно оказался невежествен Вигго Дюрер?
Она была твердо уверена, что понимает, на что намекал Карл Лундстрём. Перегнувшись через стол и глядя Линнее в глаза, она спросила:
– Ты не хочешь рассказать мне, что случилось в Кристианстаде?
