— Я. Когда-то давно мы с Джан-Франко нашли замерзшее тело в горах. Неподалеку отсюда. Наверху, у ледника. Во льдах оно прекрасно сохранилось. И было видно все — и располосованное горло, и татуировку.
— Татуировку?
— Странную татуировку. Идиот Джан-Франко сделал себе такую же. Я и не думала, что он запомнит ее в мельчайших подробностях. Девушка в ладье и огромное яйцо, Джан-Франко прозвал ее «Лунные любовники».
— И вы никому не сказали? — Алекс поражен в самое сердце.
— Нет.
— Почему?
— Лавины. Ты же знаешь, что такое лавины в нашей местности, Алекс. Когда мы поднялись на ледник во второй раз, мы просто не нашли тела. Это так и осталось нашей тайной. Ненадолго, потому что я забыла о ней. Здесь все обо всем стараются забыть — таков уж К. И всегда был таким. Он не любит лишних неприятностей.
— А Барбагелата? Куда подевался Барбагелата?
— Очевидно, об этом лучше было спросить синьора Тавиани, когда он еще был жив. Ведь у него в конечном итоге оказался этот дневник. Скорее всего, он нашел тело Барбагелаты еще тогда, в самом конце войны. Я не знаю, похоронил ли он фельдфебеля или просто забросал камнями, оставив на дне ущелья.
— Это одно и то же. — Алекс не слышит собственного голоса. — Похоронить в горах и значит — забросать камнями. Разве ты забыла, Кьяра?
— Забыла, да. — Голос Кьяры тоже едва пробивается сквозь тьму. — Дневник вполне мог оказаться в кармане у фельдфебеля, вот Тавиани и прихватил его. Но так и не смог прочесть. Всему виной снег, в ту зиму он валил беспрерывно.
— Откуда ты знаешь?
— Это последняя запись в дневнике. О снеге. О запонках из монет, которые Селеста отобрал у Нанни, а фельдфебель — у Селесты. О семье фельдфебеля и снова о снеге. Он идет и идет, идет и идет…
Уб-уу-мм, — вторят Кьяре снежные бабочки за окном, — уб-уу-мм, уб-уу-мм, снег начался почти семь десятилетий назад и никак не может прекратиться. Снег начался вчера ночью и никак не может прекратиться. Снег начался завтра и никак не может прекратиться. В мире нет ничего, кроме снега, Алекс вот-вот заснет под его покрывалом.
Уб-уу-мм, уб-уу-мм.
— Если бы это произошло сейчас, все было бы гораздо проще. — Уже неясно, кто обращается к Алексу — Кьяра или снег. — Хотя на расшифровку я потратила месяц. А потом, когда связала концы с концами, нашла Лео. Правнука Нанни и Виктории, которая так никогда и не узнала, что на самом деле произошло с ее мужем. Его дед — единственный сын Нанни, и у него родилась единственная дочь, оттого фамилия Лео не Марин. Я искала наследников карабинера в Порту, где после войны осела Виктория, я искала его по всей Европе. А нашла здесь. Правда, забавно?
Кажется, есть другое слово, более подходящее случаю. Алекс вот-вот вспомнит его.
— Закономерно! Так будет вернее.
— Ты прав, да. Закономерно. То, что случилось с Джан-Франко, тоже закономерно.
Воспоминание о подвешенном за ноги Джан-Франко отдается в душе Алекса сосущей тоской, вытаскивает из сна, в который он вот-вот погрузится:
— Зачем ты вообще притащила его в «Левиафан»?
— Он видел убийцу прадеда Лео, так же как и я. И мог бы дополнить мой рассказ. Разве я могла предположить, что этот идиот вытатуирует себе тот же рисунок, что был на груди у убийцы? А Лео не ко времени зайдет в ванную с полотенцем?
Уб-уу-мм, уб-уу-мм, Алекс хочет спать, бороться со сном невозможно. Вот бы… убить чертов сон, как Лео убил Джан-Франко.
— Выходит, это он убил бармена?
— Да. Когда он увидел татуировку, с ним что-то произошло. Я подозревала, что с головой у Лео не все в порядке. Подозревала с самого начала. Тень той резни упала и на них, на близнецов. Один потерял способность двигаться, а другой — разум. Он долго стоял у пропасти безумия, нужен был лишь толчок, чтобы сорваться в бездну.
— Татуировка? — Алекс с трудом разлепляет губы.
— Да. Лео посчитал себя Нанни, он ни о чем думать не мог, кроме Нанни… Он посчитал себя Нанни, а несчастного Джан-Франко — Селестой. Вот и все.
— Нет. Не все. Куда подевался Лео?
Больше всего Алекс жаждет услышать лишь одно: Лео мертв. Сорвался со скалы, разделил участь убийцы и мстителя, разделил участь взвода альпийских стрелков, разделил участь Джан-Франко. Все, что угодно, лишь бы он оказался мертвым. Должно быть, так и есть. Ведь Кьяра жива!.. Пусть он и не видит ее лица, но Кьяра — жива!
— Не знаю. В этом проклятом месте ничего нельзя знать наверняка. Быть может, он совсем рядом. Совсем…
Голос Кьяры тает, как снег на солнце; оседает, становится ниже. О, господи, да ее ли это голос? Он не видел лица сестры, он успел прикоснуться лишь к ее лбу, ее пальцы обладают железной хваткой, и голос… С самого начала невозможно было определить, кому он принадлежит — мужчине или женщине, так он тих и бесплотен. Алекс сам вбил себе в голову, что он принадлежит Кьяре. Но теперь он совсем не уверен в этом.
И… лучше бы это было и впрямь чудовище во мраке, чем сумасшедший Лео, так здорово выдавший себя за сестру бедолаги Алекса.
Бедолаге все еще хочется спать. Тьма тоже удалилась бы на покой, она устала сама от себя, — ничем другим объяснить мутные молочные сполохи невозможно. Они мечутся по сторожке, то и дело выхватывая очертания самых разных предметов. Это не стол с аппаратурой, аппаратуры больше нет. И компьютера тоже, виден лишь плакат на стене. Не «ONORE», так долго бывший спутником Лео, — коллаж из лиц давно забытых актрис. Не кукольных — настоящих. А потом…
Потом Алекс видит Тулио, сидящего у противоположной стены. И еще одного стрелка, поплотнее и постарше, кажется, это Альберто Клеричи. И еще одного, и еще… Все они улыбаются Алексу, странность состоит лишь в том, что улыбки сместились к горлу. Да так и остались там, сидят, как приклеенные.
— Зачем ты убил собаку, Лео? — Алекс и сам не понимает, что говорит. Всему виной так и не замерзшие маленькие рыбки: они прятались в гроте его рта и теперь подталкивают к поверхности именно этот дурацкий вопрос.
— Она не нравилась Даджи. Из-за нее Даджи перестала приходить ко мне во сне. И это не нравится мне. Совсем не нравится. И ваш город тоже — это не самое лучшее место на земле. Совсем наоборот, Алекс, совсем наоборот. Здесь предпочитают забывать всех — и невинных, и виновных. Впрочем, таковы все города. Все, до единого. Им нет дела до страданий мертвых, вот им и приходится время от времени напоминать о себе. А живые вечно прячут глаза. Разве это правильно?
— Я не прячу глаза.
— Тогда распахни их пошире, IN3ZZ.
— Где моя сестра?
— Разве ты не видишь ее?..
Сон наваливается на Алекса, повисает на веках толстыми мохнатыми бабочками. Последнее, что он видит в своей жизни, — это Кьяра. Она сидит рядом с Тулио, положив голову ему на плечо. Ее запекшаяся на горле улыбка — самая приветливая из всех, самая лучезарная.
