– Вообще, он человек вредный, мой сосед. Не скажу, что пьет много, но когда уж напьется, совсем дурной становится. Была у него собака. Уж не помню, где он ее взял, но назвал Путой. Кормил мало, если вообще знал, что собаку кормить надо. Пута эта бегала по деревне, и все ее подкармливали. На охоту он с ней ходил, и собачка такой охотницей оказалась. Мало того что птицу ему находила и поднимала в нужный момент, но и за подбитыми утками в озеро бросалась, чтобы хозяину принести. И так уж случилась, что родила Пута щенков. Сосед матерился по этому поводу на всю деревню, а потом решил щенков утопить. Я ему говорю: «Что ж ты делаешь? Дай им подрасти, а потом раздай. Или продай на станции». Долго его уламывал, и сосед вроде согласился, только за свое согласие попросил бутылку. Я пошел к себе, чтобы принести, а пока ходил, сосед уже щенков в ведре утопил. Довольный сидит на своем крыльце, курит и меня дожидается. Я повернул и к себе пошел. Он за мной и всю дорогу за руку меня хватал: «Дай фунфырь! Дай фунфырь, не будь жмотом!» А когда я уже в свой дом заходить начал, и вовсе в драку полез. Врезал я ему тогда между глаз. Тот тут же за ружьем помчался. Потом пару раз в воздух пальнул, и все, успокоился вроде. Только мысль о продаже собаки так засела в его башке, что он взял как-то Путу и потащил ее к станции. А тут двенадцать верст пеходралом. Вернулся вечером грязный и пьяный – продал помощницу свою за две бутылки. Собачка-то не породистая, конечно, была, но на лайку похожа и уж очень обаятельная. Кто-то, вероятно, заглянул в ее глаза, потом на хозяина посмотрел и решил помочь бедному животному. Короче, увезли Путу в Питер, до которого от нас двести с лишним верст. Летом это было. А осенью собака вернулась. Под вечер прибежала – тощая, измученная. Хозяина увидела и поползла к нему: прости, мол, что задержалась немного. У мужика, видимо, тоже поначалу сердце дрогнуло, потянулся к ней, чтобы погладить, чего за ним никогда не водилось. Пута лизнула его руку, тут он и очнулся, пнул собаку и пошел в дом. А на следующий день снова пошел ее продавать. И ведь опять продал! Но, видимо, недалеко, потому что Пута вернулась через два дня. Вот так у него бизнес и образовался. Отведет собаку, продаст, а та прибегает. Но вскоре на станции, да и не только, узнали, что собаку эту брать нельзя. Раз он сходил туда без толку, два… Путь-то неблизкий, если считать туда и обратно. После третьего раза сосед совсем взбесился, избил Путу и явился ко мне за бутылкой. Я выставил его, пообещав рожу намылить, если еще раз завалится. Он ушел и тут же вернулся, но уже с собакой. Возьми, говорит, Путу, только бутылку дай! Пожалел я – не его, конечно, – дал живодеру поллитровку. Пута, естественно, за ним побежала – не сажать же дурочку на цепь. Потом привел снова и опять водку просил. Думал, один раз мне ее продал, так и во второй получится. Послал я его куда подальше. Маялся он несколько дней – выпить охота, да никто не наливает. Вот и решил, что Пута во всем виновата. И в том, что жена от него ушла, что в доме помойка – тоже. И вот иду я по улице, смотрю – сосед с ружьем в лес направляется. А какая охота? Сезон-то закончился. Но он идет, а собака его рядом. Прошел он мимо меня, головы не повернул. Только Пута хвостиком вильнула. Я уж к своему дому подошел, когда в лесу выстрел раздался. Не сразу до меня дошло. А как дошло, что-то во мне перевернулось. Взял лопату на плечо, пошагал в лес и под первой же сосной обнаружил труп собачки несчастной. Подолбал я мерзлую землю, закопал мертвую Путу. Пошел к соседу с той же лопатой и сказал, чтобы убирался он из деревни. Предупредил: если завтра его встречу, то закопаю рядом с Путой. Мужик заорал, в драку полез. Я его лопатой пару раз по хребту огрел, чтобы успокоить. А тот орет еще больше. Люди собрались, и все тоже сказали, чтобы уезжал. Собрал этот гад вещички и на станцию поперся. Кто-то слышал, что теперь он в Лахденпохье в полиции служит. И на хорошем счету будто. Вот я и думаю: если такая сволочь на хорошем, то кто же в полиции тогда на плохом?
На темной глади залива покачивалось похожее на масленичный блин солнце. В мелкой ряби подрагивали поплавки, ожидающие поклевки. Кружили чайки, высматривающие зазевавшуюся плотву. Шелестел прибрежный тростник, уставшая осока жалась к воде, под темными кронами сосен стояла оранжевая палатка. Женя смотрела на это маленькое жилище, в котором так тепло и уютно ночью. Где-то далеко был город, забытый ею. Город с тревогами и страхами, в котором и без нее продолжалась жизнь. Там она провела свои годы, там остались привычки, близкие люди, квартира, работа… Но сейчас самым родным и желанным было для нее то, на что можно смотреть с замиранием сердца и восторгаться.
Девушка закрыла глаза. Сквозь навалившуюся дрему пробивались какие-то воспоминания. Мрак за окном городской квартиры, стронциевый свет фонаря во дворе, жесткий подоконник, на котором она любила сидеть, лунная поверхность, усеянная кратерами… Женя не спала, слышала, как заскрипели уключины, – лодка направилась к берегу. Потом Сергей на руках отнес ее в палатку, уложил на спальный мешок, накрыл пледом.
И все-таки Женя заснула. Или нет? Рядом слышались голоса: разговаривали Сергей и Ерофеич. Но сквозь негромкое звучание их голосов пробился еще один, который позвал ее по имени. Она открыла глаза. Чей-то знакомый, но не узнанный ею голос повторил громким шепотом возле уха:
– Женя!
Ей показалось, что она проснулась окончательно. Рядом – никого. Но голос-то был слышен отчетливо. Девушка выглянула из палатки, увидела возле коптильни Ерофеича и Сергея, увлеченных беседой и не замечающих ее. Женя посмотрела в сторону леса и увидела в пятнадцати шагах стоящего возле сосен улыбающегося Михал Михалыча. На нем был серый двубортный костюм, один из тех, в котором бывший начальник появлялся обычно на службе, на шее – голубой шелковый галстук с перекатывающимися прозрачными облачками.
– Вы живы? – шепнула Женя.
Михал Михалыч кивнул, потом помахал ей рукой, повернулся, шагнул в редкий подлесок, медленно и беззвучно растворяясь в прозрачном осеннем лесу.
Заработал двигатель машины. Женя проснулась и вскочила, надеясь догнать Михал Михалыча…
В палатку заглянул Сергей.
– Я за сумкой. Мы в магазин за хлебом смотаемся.
– Я с вами, – поспешила сказать Женя, словно боялась остаться здесь одна.
Фасад старого станционного здания был недавно отштукатурен, а сбоку на стене зияли проплешины, в которых торчали полосы приколоченной крест-накрест дранки, почерневшей от времени. Сергей остановился возле столба с повисшей на одной петле табличкой автобусной остановки. Номер автобуса, ходившего когда-то по этому маршруту, смыли дожди. Над входом были приколочены две вывески – одна с древними буквами «КАССЫ» и вторая новая – «Магазин». Возле рассохшихся двустворчатых входных дверей стояла старуха, держа за поводок лежащую у ног собаку. Та печально скучала, положив голову на передние лапы. Сергей с Ерофеечем вошли в магазин. А старуха посмотрела на Женю.
– Дочка, возьми собачку. Умненькая очень. Старик мой умер месяц назад. На последние деньги схоронила его, теперь не знаю, как самой кормиться, а тут еще и она вот.
Вдова дернула за поводок, собачка поднялась и зевнула.
