– Как ты об этом догадался?
– Мы с Зарифом-эфенди знакомы с детства. Он весь такой чистенький-ровненький, тихий, невзрачный и блеклый. Как его заставки. В ту ночь рядом со мной словно бы шел другой человек – более глупый, простодушный и истово верующий, чем тот Зариф, которого я знал, и вообще какой-то ненастоящий.
– Говорят, что он был связан со сторонниками эрзурумца, – сказал Кара.
– Ни один мусульманин не будет так убиваться, если случайно, сам того не желая, согрешит, – продолжал я. – Хорошему мусульманину известно, что Аллах справедлив и всегда принимает в рассуждение, с какими намерениями действует его раб. Только совсем уж скудоумные люди верят, что за кусок свинины, съеденный по неведению, попадешь в ад. Истинный мусульманин знает, что ад существует для того, чтобы можно было пугать им не себя, а других. Вот и Зариф хотел меня напугать. Я уже тогда понял, кто вселил в него уверенность, что это может получиться: Эниште. Скажите мне, братья, скажите честно, приливает ли кровь к моим глазам, теряют ли они свой цвет?
Они поднесли лампу к моему лицу и внимательно, словно заботливые врачи, заглянули в мои глаза.
– Все как было, будто ничего и не произошло.
Неужели последним, что я увижу в мире сем, будут эти трое, что так пристально смотрят мне в глаза? Я понимал, что не забуду этих мгновений до конца жизни. Ощущая раскаяние, я в то же время не терял надежды и потому продолжал:
– Да, именно Эниште внушил Зарифу мысль о том, что тот делает нечто запретное, поскольку окутал покровом тайны последний рисунок, показывая его нам лишь кусками, но никогда – целиком. Так что это он посеял в наших душах семена сомнений и страха, а вовсе не сторонники эрзурумца, которые отродясь не видели ни единой книги с рисунками. Но чего, спрашивается, бояться художнику с чистой совестью?
– В наши дни художнику с чистой совестью стоит бояться многого, – с умным видом изрек Кара. – Да, никто ничего не имеет против искусства украшения книг, но рисунки наша религия запрещает. Рисунки персидских художников, даже самых великих мастеров Герата, воспринимались просто как один из способов украсить книгу, подчеркивающий изящество и совершенство каллиграфии, поэтому художников никто не трогал. Да и сколько, в конце концов, человек видят эти работы? Но когда художники начинают пользоваться приемами европейских мастеров, их работы перестают быть разновидностью орнамента и обретают свойства настоящего рисунка – того, который запрещает Коран, того, против которого был настроен наш Пророк. И султан, и Эниште очень хорошо это понимали. Потому Эниште и был убит.
– Эниште был убит потому, что испугался. Подобно тебе, он начал твердить, что рисунки, которые делают для него, не противоречат нашей вере и Священной Книге. Настоящая находка для эрзурумца и его приспешников, которые везде пытаются найти что-нибудь противоречащее исламу. Зариф-эфенди и Эниште замечательно друг другу подходили.
– И обоих убил ты, не так ли? – спросил Кара.
Мне показалось, что сейчас он меня ударит, но в тот же миг я понял, что новый муж прекрасной Шекюре не очень-то огорчен убийством Эниште. Он не собирался меня бить, но даже если и ударит – что ж, мне уже все равно.
– На самом деле, – упрямо продолжал я гнуть свое, – если султан хотел получить книгу с рисунками в европейской манере, то Эниште хотел бросить вызов всему и вся, создав книгу, пропитанную страхом греха, и тем потешить свою гордость и возвеличиться. Он испытывал рабский восторг перед рисунками европейских мастеров, которые видел во время путешествий, и до самого конца верил в то, о чем рассказывал нам целыми днями, – ты, наверное, тоже слышал эти бредни о перспективе и портретах. Что до меня, то я убежден, что в нашей книге не было ничего вредного или не соответствующего установлениям нашей веры. Он тоже это знал, но ему нравилось делать вид, будто он готовит очень опасную книгу. Мысль о том, что он занимается таким опасным делом, да еще и с дозволения султана, была для него так же важна, как преклонение перед работами европейских мастеров. Да, если бы мы делали рисунки, которые можно вешать на стены, это был бы грех. Однако ни в одном из рисунков, которые мы изготовили для этой книги, я не видел ничего, что противоречило бы исламу, никакого кощунства и безбожия, ни малейшего нарушения запретов. А вы?
Мое зрение уже немного ослабло, но, хвала Аллаху, я еще видел достаточно хорошо, чтобы понять, что мой вопрос заставил их призадуматься.
– Что, затрудняетесь ответить? – злорадно спросил я. – Вы никогда не сможете открыто сказать, что в рисунках, над которыми мы работали, был хотя бы намек на безбожие, хотя бы тень кощунства, – что бы вы на самом деле об этом ни думали. Ибо сказать такое значило бы признать правоту наших врагов, святош из окружения эрзурумца. С другой стороны, вы не решитесь утверждать, что невинны как младенцы, потому что после этого уже нельзя будет важно задирать нос и гордиться причастностью к тайному, загадочному и запретному делу. Знаете, когда я понял, что у меня самого голова кружится от гордости? Когда в полночь мы с несчастным Зарифом-эфенди пришли в это текке! Я привел его сюда, потому что мы насквозь продрогли, блуждая по улицам. К тому же мне нравилась мысль, что он увидит место, где некогда жили «безбожные» дервиши-календери, любившие мальчиков, курившие гашиш и занимавшиеся прочими непотребствами, и поймет, что я здесь не чужой. Мне казалось, что бедный Зариф, увидев, что я – последний последователь разогнанного тариката, испугается меня, проникнется ко мне еще большим уважением и от страха, может быть, наконец заткнется. Разумеется, вышло наоборот. Нашему безмозглому другу детства здесь совсем не понравилось, и он тут же решил, что все подозрения, которыми его заразил Эниште, совершенно справедливы. Так что если сначала он умолял помочь ему, причитая: «Скажи, что мы не попадем в ад, развей мои сомнения, чтобы я мог снова спокойно спать по ночам», то теперь стал грозить: ничем хорошим, мол, это все не кончится. Последний рисунок, твердил он, очень далек от того, что хотел увидеть султан, повелитель нам этого не простит, слухи о нашем безбожии дойдут до проповедника из Эрзурума. Теперь уже не оставалось никакой возможности убедить его в том, что все замечательно и беспокоиться не о чем. Я понял, что он передаст своим скудоумным приятелям, приспешникам эрзурумца, всю чепуху, которую слышал от Эниште, и поделится с ними своими подозрениями насчет богохульства, не забыв расписать, каким привлекательным изображен шайтан, – и они поверят этой клевете. Вы не хуже меня знаете, как нам завидуют золотых дел мастера и прочие ремесленники – из-за того, что султан удостаивает нас своим особым вниманием. И теперь, думал я, они все вместе и с огромным удовольствием скажут: художники – безбожники. Мало того, по милости Эниште и Зарифа-эфенди это окажется правдой. Слово «клевета» я употребил, поскольку тогда не верил тому, что брат мой Зариф говорил о книге и последнем рисунке. В то время я и слушать не желал ничего плохого об Эниште. Скажу больше: я полагал, что он по праву пользуется бо́льшим расположением султана, чем мастер Осман, и верил во все, что Эниште рассказывал о европейских мастерах и их рисунках, пусть и не так безоглядно, как он сам. Я был искренне убежден, что нам, османским художникам, удастся без всякого сговора с шайтаном воспользоваться европейскими методами, подсмотренными во время путешествий, так, как нам заблагорассудится, и это не навлечет на наши головы никакой беды. Жизнь казалась мне простой и понятной, а покойный Эниште в этой новой жизни стал мне новым отцом, заменив мастера Османа.
