Все, что мы нарисовали на этих двух страницах за год работы: дерево, коня, шайтана, Смерть, собаку, женщину, – Эниште, используя, пусть и не очень умело, прием перспективы, расположил так, что заставка и рамка, сделанные покойным Зарифом-эфенди, казались рамой чудесного окна, из которого виден весь мир. Посередине этого мира, там, где должен был располагаться портрет султана, красовался другой портрет – мой собственный. Взглянув на него, я почувствовал гордость. Жаль, конечно, что, как я ни старался, день за днем рисуя и стирая нарисованное, вновь и вновь заглядывая в зеркало, сходства удалось добиться лишь весьма приблизительного. И все же меня переполняло радостное волнение – не только потому, что я был изображен в самом центре мира, но и потому, что по какой-то неведомой причине – без шайтана тут наверняка не обошлось – само существование этого рисунка делало меня более глубоким, сложным и таинственным человеком. Мне хотелось, чтобы мои братья-художники заметили, поняли и разделили мое волнение. Я находился в центре мироздания, словно султан или король, и в то же время был самим собой! От этого я ощущал одновременно и гордость, и стыд. Эти два чувства уравновешивали друг друга, и оттого мне было легко и спокойно – ничто не мешало испытывать головокружительное удовольствие от моего нового положения. Однако для того, чтобы это удовольствие было совершенным, требовалось изобразить все морщинки на лице и складки на одежде, каждую тень, каждый прыщик, каждый волосок в бороде – словом, все наимельчайшие подробности моего облика с предельной достоверностью, которую только могут обеспечить методы европейских художников.
На лицах своих старых друзей я видел страх и изумление, а еще – зависть, вечно грызущую всех художников. Да, я вызывал у них гнев и отвращение, словно самый закоренелый и неисправимый грешник, – но как же они мне завидовали! Боялись и завидовали!
– Ночью, – заговорил я, – рассматривая этот рисунок при свете масляной лампы, я впервые почувствовал, что Аллах оставил меня и лишь дружба с шайтаном спасет меня от одиночества. Если бы я в самом деле пребывал в центре мира (а чем больше я вглядывался в рисунок, тем сильнее мне этого хотелось), то, несмотря на торжество великолепного красного цвета, несмотря даже на то, что меня окружали бы милые сердцу вещи и люди, в том числе прекрасная женщина, похожая на Шекюре, и друзья-дервиши, я чувствовал бы себя еще более одиноким. Я не боюсь быть ни на кого не похожим, не боюсь быть личностью, меня не страшит мысль о том, что другие будут мне поклоняться, – напротив, я хочу этого.
– Так, значит, ты не раскаиваешься? – спросил Лейлек с видом человека, только что побывавшего на пятничной проповеди.
– Я чувствую себя похожим на шайтана, но не потому, что убил двух человек, а потому, что изобразил сам себя на таком рисунке. Мне кажется, я убил тех двоих ради возможности нарисовать этот портрет. Однако мое нынешнее одиночество пугает меня. Художник, подражающий европейским мастерам, не овладев в совершенстве их методами, становится рабом. Я хочу избежать этого. Вы, конечно, поняли, что на самом деле я убил тех двоих, желая, чтобы все в мастерской шло по-прежнему, – и Аллах тоже это понял.
– А получилось, что по твоей милости нам грозят еще бо́льшие беды, – упрекнул меня драгоценный мой Келебек.
Глупец Кара все никак не мог отвести взгляд от рисунка. Молниеносным движением я ухватил его запястье, впившись ногтями в плоть, изо всех сил дернул и выкрутил руку. Кинжал, который он держал не очень крепко, упал на пол. Я поспешил его поднять.
– К тому же теперь вам не удастся спастись, отдав меня на пытки, – усмехнулся я и поднес кинжал к лицу Кара, нацелив острие прямо в глаз. – Давай сюда иглу.
Левой рукой Кара протянул мне иглу, я заткнул ее за пояс и проговорил в его овечьи глаза:
– Мне очень жаль красавицу Шекюре, у которой не осталось иного выбора, кроме как выйти за тебя замуж. Если бы мне не пришлось убить Зарифа-эфенди, чтобы спасти вас от беды, она вышла бы за меня и была бы счастлива. Что до историй о чудесах европейских мастеров, которыми всех нас потчевал ее отец, то я понял их лучше, чем кто бы то ни было, а посему слушайте внимательно, что я скажу вам напоследок. Для нас, художников, желающих жить своим искусством и не поступаться честью, здесь больше нет места. Если мы начнем подражать европейским мастерам, как того хотел покойный Эниште и как угодно султану, то, даже если нас не остановят такие, как Зариф, или сторонники эрзурумца, это сделает благоразумный трус, сидящий в каждом, – в любом случае пойти по этому пути до конца мы не сможем. Если мы послушаемся наущений шайтана, предадим свое прошлое и попытаемся стать неповторимыми на европейский манер, нас неминуемо постигнет неудача – как меня, когда я попытался нарисовать самого себя, не обладая необходимым мастерством и знаниями. Портрет у меня получился скверный, я не смог толком передать сходство – и это в очередной раз открыло мне глаза на то, о чем мы все, по правде сказать, давно знаем, только не признаемся: для того чтобы овладеть мастерством европейских художников, нужны столетия. Если бы книгу Эниште закончили и привезли в Венецию, тамошние художники, а вместе с ними и дож, посмеялись бы над нами, вот и все. Османы не хотят больше быть Османами, подумали бы они и перестали бы нас бояться. Как хорошо было бы, если бы мы не стали сворачивать с пути старых мастеров! Но никто этого не хочет: ни султан, ни Кара, который так печалится, что у него нет портрета его ненаглядной Шекюре. Ну что ж, тогда сидите и век за веком подражайте европейцам. Что вам еще остается! И ставьте под копиями гордые подписи! Старые мастера Герата, желавшие изобразить мир таким, каким его видит Аллах, не ставили подписей, чтобы скрыть свою личность. Вы же будете подписывать свои работы, чтобы скрыть, что личности у вас нет. Но остается еще один выход. Может быть, и в ваши двери уже стучались, только вы это от меня скрываете. Индийский султан Акбар, не жалея золота, собирает при своем дворе самых даровитых художников мира и окружает их любовью и лаской. Уже сейчас понятно, что не здесь, в Стамбуле, а в мастерской Агры мы завершим книгу во славу тысячелетия ислама.
– Любопытно, чтобы стать таким заносчивым, художнику обязательно нужно сначала кого-нибудь убить? – ехидно спросил Лейлек.
– Нет, достаточно быть самым искусным и талантливым, – не задумываясь, ответил я.
Где-то вдалеке дважды прокричал надменный петух. Я сложил свои вещи и деньги в узел, спрятал рисунки в папку. Не зарезать ли всю эту братию кинжалом? Но нет, в ту минуту я чувствовал, что слишком люблю друзей своих детских лет – даже Лейлека, который проткнул мне глаза иглой.
Келебек попытался было встать, но я прикрикнул на него, и он, испугавшись, опустился на место. Это окончательно вселило в меня уверенность, что мне удастся выбраться из текке, я заторопился и только на пороге вспомнил заранее заготовленную пышную фразу:
– Мой уход из Стамбула будет похож на уход Ибн Шакира из захваченного монголами Багдада.
– Тогда тебе надо идти на запад, а не на восток, – усмехнулся завистливый Лейлек.
– Аллаху принадлежит и восток, и запад, – сказал я по-арабски, как покойный Эниште.
