И снова – тишина. Но теперь у меня появилось чувство, что в доме кто-то есть. Я замерла, боясь выдать свое присутствие. По улице, разговаривая, прошли какие-то люди. Я подумала о Хайрийе и мальчишках: как бы не замерзли, пронеси Аллах. Мне уже надоело прислушиваться к тишине, я начала жалеть, что пришла сюда. Кара не придет, я совершила ошибку, и теперь мне надо поскорее вернуться домой, пока унижение не стало нестерпимым. Я представила себе, что за мной следит Хасан, но не успела толком испугаться, как в саду послышались шаги. Дверь открылась.
Я вдруг быстро перебралась в другое место. Сама не знаю, зачем я это сделала, но сразу поняла: теперь, когда справа окошко, выходящее в сад, Кара увидит меня в волшебной игре света и тени, о которой твердит отец. Я опустила покрывало и стала ждать, прислушиваясь к звуку шагов.
Переступив порог, Кара увидел меня, прошел еще чуть-чуть и остановился. Мы смотрели друг на друга с расстояния пяти-шести шагов и молчали. Вблизи Кара выглядел более крепким и сильным, чем мне казалось, когда я смотрела в дырочку.
– Открой лицо, – шепотом попросил Кара. – Пожалуйста.
– Я замужняя женщина, жду мужа.
– Открой лицо, – все тот же шепот, – он никогда не вернется.
– Ты зачем позвал меня сюда – чтобы сообщить об этом?
– Нет, чтобы увидеть тебя. Я думал о тебе все эти двенадцать лет. Пожалуйста, открой лицо, дай мне увидеть тебя один только раз!
Я открыла лицо. Мне понравилось, как он смотрел на меня, не говоря ни слова, смотрел прямо в глаза.
– Оттого что ты стала женой и матерью, твоя красота расцвела еще больше, – проговорил он наконец. – Лицо твое теперь совсем другое, не такое, каким я его вспоминал.
– А как ты меня вспоминал?
– С болью. Ибо, вызывая в памяти твой образ, я каждый раз думал: это не ты, не настоящая ты. Помнишь, в детстве мы толковали с тобой про историю о том, как Хосров и Ширин влюбились друг в друга по рисункам? Почему Ширин не исполнилась любви сразу, как только увидела висящее на дереве изображение красавца Хосрова? Почему ей понадобилось увидеть рисунок три раза? Ты говорила, что в сказках все происходит трижды, а я утверждал, что любовь должна была загореться в сердце Ширин с первого взгляда. Но кто, спрашивается, способен был сделать настолько правдивое изображение Хосрова, чтобы его можно было узнать, не говоря уже о том, чтобы влюбиться в него? Об этом мы не говорили. Если бы эти двенадцать лет со мной было правдивое изображение твоего прекрасного лица, может быть, я не страдал бы так сильно.
Он еще много и красиво рассуждал о том, как можно влюбиться в человека по рисунку, и о том, как страдал в разлуке со мной. Но я слушала не очень внимательно, потому что следила за тем, как он шаг за шагом приближается ко мне. Его слова, минуя сознание, ложились сразу в память – потом я их вспомню и обдумаю. Сейчас я лишь ощущала волшебство этих слов, которые незримыми нитями все крепче привязывали меня к нему. Мне стало совестно, что он так мучился из-за меня целых двенадцать лет. Как он красиво говорит, какой прекрасный человек этот Кара! Он словно невинное дитя. Это я читала в его глазах. Его любовь, такая сильная, вселяла в меня уверенность.
Мы обнялись, и это было так приятно, что даже совесть моя промолчала. Меня охватила сладкая истома, я обняла Кара еще крепче, позволила ему поцеловать себя и ответила на поцелуй. Казалось, весь мир погрузился в мягкую, нежную тьму. Мне хотелось, чтобы все на свете обнялись, как мы. Его язык забирался все дальше. Мне было так хорошо, что жизнь представлялась полной добра и света, все неприятности забылись.
Если моя грустная история когда-нибудь будет описана в книге, то знаете, как непревзойденные мастера Герата изобразят сцену наших с Кара объятий? Сейчас расскажу. Однажды отец с горящими от восторга глазами показал мне несколько чудесных рисунков, где все, от изгибов букв до волнения листьев, от узоров на стенах до орнамента заставок и стремительного полета ласточек, было пронизано трепетом любви. Влюбленные, томно глядящие друг на друга и обменивающиеся исполненными значения укорами, изображены такими маленькими, мы видим их настолько издалека, что с первого взгляда кажется, будто рассказ идет не о них, а о великолепном дворце, где происходит встреча, о его дворе, о дивном саде, в котором любовно прорисован каждый листик на дереве, и об освещающих сад звездах. Однако, если обратить внимание на скрытую гармонию цвета, какой волен добиться лишь художник, исполненный истинного смирения, если присмотреться к таинственному свету, исходящему из каждого уголка страницы, сразу становится понятно, что тайна этого рисунка – это тайна любви. От влюбленных струится свет, проникающий в самую глубину нарисованного мира. Так и мы с Кара, обнимаясь, словно бы излучали благо во все концы вселенной. Верите?
Но я кое-что видела в жизни и знаю, что такие волшебные мгновения быстро проходят. Кара нежно обхватил ладонями мои большие груди. Это было очень приятно, и мне даже захотелось, чтобы он, забыв обо всем на свете, припал ртом к соскам. Но на это он не решился, потому что чувствовал себя не вполне уверенно. Он словно сам не соображал, что делает, но в то же время ему хотелось большего. И вот мы обнялись еще крепче, но тут же ощутили страх и смущение. Кара обхватил меня за бедра, и в живот мне уперся твердый член. Сначала мне это понравилось. Я чувствовала не стыд, а любопытство и даже гордость: да, вот как оно бывает, когда тебя так обнимают, сказала я себе. Однако потом Кара приспустил штаны. Я тут же повернула голову в сторону, но отвести взгляд не смогла. Какой же он большой!
А затем Кара начал склонять меня к такому бесстыдству, на какое не сразу пошли бы даже те развязные женщины, которые любят рассказывать в бане непристойные истории. Я застыла, пораженная, не зная, что делать.
– Не хмурься, милая! – молил он.
Но я выпрямилась, оттолкнула его и, не обращая внимания на опечаленный вид Кара, обрушила на него поток брани.
27. Меня зовут Кара
В полутемном доме повешенного еврея Шекюре, сдвинув красивые свои брови, поносила меня и кричала, что я могу совать что угодно в рот черкешенкам, с которыми путался в Тифлисе, кыпчакским распутницам, нищим невестам, которыми торгуют на постоялых дворах, туркменским и персидским вдовам, заполонившим Стамбул шлюхам, порочным мингрелкам, кокетливым старухам-армянкам и абхазкам, ведьмам из Генуи и Сирии, актерам, играющим женщин, и ненасытным мальчикам – но только не ей, Шекюре. Распаленная гневом, она говорила, что я, шатаясь от берегов Каспийского моря до раскаленных улочек аравийских городов, от страны персов до Багдада, с какими только распутными дешевками не знался и оттого потерял всякий стыд – забыл, должно быть, что живут на свете и такие женщины, которым ведомо, что такое честь! А значит, и моим любовным клятвам верить нельзя.
Я почтительно слушал гневные слова, от которых съеживался зажатый в моей руке предмет, чувствовал стыд и досаду от пережитой неудачи, но в то же время две мысли меня радовали: первая – я даже не попытался ответить Шекюре гневом и грубостью, как часто, бывало, отвечал другим женщинам в подобных обстоятельствах, и вторая – Шекюре отлично осведомлена о том, в каких краях я побывал, а значит, думала обо мне больше, чем я полагал.
