Наступила тишина. Испугался ли меня Эниште-эфенди? Я сам себя боялся – это точно. Моим умом и волей словно бы завладел кто-то другой – но заключалось в этом ощущении и что-то головокружительно прекрасное.
– Кто же был этот человек, потерявший от испуга голову, подобно тебе и мастеру из Исфахана? Кто убил Зарифа?
– Не знаю, – проговорил я, но мне хотелось, чтобы по моему лицу он догадался, что я солгал. Я уже понял, что совершил большую ошибку, придя сюда, однако не собирался поддаваться чувству вины и раскаянию. Я видел, что Эниште-эфенди меня боится, и это придавало мне сил – да что там, просто нравилось! Мне вдруг пришло в голову, будто, окончательно поверив, что я убийца, он из страха покажет мне последний рисунок, который я хотел увидеть – теперь уже не затем, чтобы понять, богохульный он или нет, а потому что любопытно было, что же это все-таки такое?
– Так ли уж важно, кто убил этого негодяя? – спросил я. – Разве тот, кто его укокошил, не сделал доброе дело?
Эниште-эфенди уже не мог взглянуть мне в глаза, и это придавало мне храбрости. Когда людям, мнящим себя праведниками, за вас стыдно, они именно так себя и ведут – избегают смотреть вам в глаза. Возможно, потому, что обдумывают в это самое мгновение, как бы ловчее передать вас в руки заплечных дел мастеров.
На улице совсем рядом с домом громко залаяли собаки.
– Снова снег пошел, – вздохнул я. – Вечер на дворе, куда все ушли? Почему оставили вас дома совсем одного? Даже свечу не зажгли.
– Это очень странно. Сам не могу понять, в чем дело, – ответил Эниште-эфенди с таким искренним недоумением, что я сразу ему поверил и в который раз почувствовал, сколь сильно к нему привязан, хоть и насмехался над ним вместе с другими художниками. Не знаю уж, как он об этом догадался, но только снова с отцовской нежностью погладил меня по голове. И тут я понял, что традиция, перенятая мастером Османом у старых мастеров Герата и бережно им хранимая, не имеет будущего. Это была такая скверная мысль, что я сам себя испугался. Когда рушится все вокруг, мы, не замечая того, что выглядим смешно и глупо, молим об одном: чтобы все оставалось по-старому.
– Давайте снова начнем работать над книгой! – взмолился я. – Пусть все будет по-прежнему!
– Среди художников есть убийца. Поэтому теперь я буду работать с Кара-эфенди.
Нарочно он, что ли, меня злил? Хотел, чтобы я убил его?
– А где он сейчас, этот Кара? Где ваша дочь и ее дети?
Эти слова словно бы исторгла из меня некая посторонняя сила – я это чувствовал, но не мог ничего поделать. После этих слов можно было проститься с надеждой на счастье – надеяться уже не на что. Оставалось быть умным и насмешливым. А за этими двумя прельстительными и всегда веселыми джиннами, умом и насмешкой, стоит их повелитель – шайтан. Я чувствовал, как он вселяется в меня. Тут паршивые собаки за калиткой взвыли, точно почуяли кровь.
Кажется мне или в самом деле когда-то со мной уже происходило подобное? Давным-давно в далеком городе невидимо падал за окном снег, горела свеча, а я, десятилетний подмастерье, рыдая, пытался убедить дряхлого, выжившего из ума старика, что не крал красок. Тогда тоже, прямо как сейчас, за калиткой выли собаки, точно почуяв кровь. У Эниште-эфенди, как и у того морщинистого старого хрыча, была одна цель – раздавить меня, будто букашку; это я понимал по его гордо задранному подбородку и по взгляду, который он наконец безжалостно устремил мне прямо в глаза. Та сцена ожила в моей памяти словно рисунок, на котором очертания предметов видны отчетливо, а цвета поблекли, но точно таким же, блеклым и четким, казался мне мир и в тот самый миг.
И вот живущий в моей голове трудолюбивый художник, о существовании которого мне когда-то рассказал мастер Осман, начал бледными красками рисовать давнишнее воспоминание: я встаю, прохаживаюсь за спиной сидящего на своем месте Эниште-эфенди, разглядываю стоящие на рабочей доске хорошо знакомые чернильницы – стеклянные, фаянсовые, хрустальные – и беру в руки незнакомую, бронзовую, тяжелую. Когда во сне мы видим себя со стороны, нас охватывает дрожь; та же дрожь била меня и тогда, когда я держал в руках эту пузатую, увесистую чернильницу с узким горлышком.
– Я видел подобную чернильницу лет в десять, когда был подмастерьем.
– Ей триста лет, монгольская работа, – отозвался Эниште-эфенди. – Кара привез ее из Тебриза. Специально для красных чернил.
Шайтан, не кто иной, как шайтан, подбивал меня со всей силы треснуть выжившего из ума самодовольного старика чернильницей по голове. Но я не поддался. Я сказал с глупой, последней надеждой:
– Это я убил Зарифа-эфенди.
Вы же понимаете, на что я надеялся, правда? На то, что Эниште поймет меня и простит. Испугается и поможет мне.
29. Я – ваш Эниште
Он сказал, что убил Зарифа, и наступила долгая тишина. Я подумал, что он и меня убьет. Сердце билось быстро-быстро. Зачем он сюда пришел? Убить меня? Или напугать своим признанием? Знает ли он сам, чего хочет? Я с ужасом понял, что отлично знаю его достоинства как художника, но совсем не знаю, что он за человек. Я чувствовал, что он по-прежнему стоит у меня за спиной с тяжелой чернильницей в руках, чуть ли не склоняясь над головой, но не оборачивался, чтобы взглянуть ему в лицо. Затем я понял, что мое молчание его раздражает, и заговорил:
– Собаки всё лают и лают…
И снова молчим. Я понимал, что только от меня, от того, что я ему скажу, зависит, останусь ли я в живых. Единственное, что я знал про него помимо того, что он отличный художник, – это то, что человек он умный. А это повод для гордости, если верить, что художник не должен позволять своей душе проявляться в рисунках хотя бы в малейшей степени. И все же как ему удалось подстеречь меня дома совсем одного? Мой старческий ум лихорадочно обдумывал эту мысль, и вообще в нем царило такое смятение, что придумать, как выбраться из этого ужасного положения, никак не получалось. Где Шекюре?
– Ты ведь уже давно понял, что это я его убил?
Нет, не понял. Не понимал до того самого мгновения, как он признался. А сейчас где-то в уголке моего сознания сидела мысль: может быть, он и в самом деле правильно поступил, что убил Зарифа-эфенди? Может быть, покойный мастер заставок действительно был настолько перепуган, что мог навлечь на всех нас беду? В моей душе зарождалось что-то вроде благодарности убийце, с которым я оказался наедине в пустом доме.
– Я не удивлен, что ты его убил. Тому, кто, подобно нам, живет среди книг, тому, кто по ночам видит во сне книжные страницы, в этом мире всегда есть чего бояться. А мы к тому же занимаемся совсем уж опасным, запретным в мусульманском городе делом – рисуем. Каждый художник, подобно Шейху Мохаммеду из Исфахана, живет с подспудным чувством вины и нередко испытывает побуждение покаяться, объявить себя грешником, повиниться перед Аллахом и всеми правоверными. Книги мы готовим тайно, как преступники, и все время ищем себе оправдания. Мне слишком хорошо известно, что это вечное чувство вины и готовность уступить перед нападками ходжей, проповедников, кадиев и шейхов, для которых мы безбожники, убивает в художнике мечту и воображение – но оно же их и подпитывает.
