– Послушай, Хайрийе, – начала я, крутя в руках рыбный нож, который взяла, сама того не заметив. – Наверху тоже все перевернуто, разбито и разорвано в клочья, словно там куражился злой дух. Отца убили там, голову ему там проломили. Я спустила тело вниз, чтобы дети не увидели и ты не перепугалась. Я ушла из дома вскоре после вас. Отец был здесь один.
– Я этого не знала, – дерзко заявила Хайрийе. – Куда ты ходила?
Я помолчала, желая, чтобы она как следует прочувствовала мое молчание.
– Я была с Кара. Мы встречались с ним в доме повешенного еврея. Но ты этого никому не скажешь. И о том, что отца убили, тоже пока молчи.
– Кто его убил?
Она что, в самом деле такая дурочка или хочет на меня надавить?
– Если бы знала, не стала бы скрывать его смерть. Я не знаю. А ты?
– Мне-то откуда знать? Что нам теперь делать?
– Тебе – ничего. Будешь вести себя так, будто ничего не случилось.
Мне хотелось накричать на нее, но я заставила себя замолчать. Наступила тишина. Наконец я сказала:
– Рыбу пока оставь. Собери детям поесть.
Тут Хайрийе начала причитать и плакать, я стала ее утешать, и мы крепко прижались друг к другу. В эту минуту мне было жалко не только себя и детей, но и ее тоже. И в то же время меня грызло сомнение… Вы знаете, где я была, когда убивали моего отца, знаете, зачем я отослала из дома Хайрийе и детей. Вам понятно, что произошло страшное совпадение. А вот понятно ли это Хайрийе? Понимает она, что я ей говорю? Понять-то, может, и поймет, а сомнения все равно останутся. Я обняла ее еще крепче, но мне тут же подумалось, что в ее рабскую голову может прийти мысль о том, что я делаю это нарочно, чтобы усыпить подозрения, и почувствовала себя так, словно и в самом деле ее обманываю. Пока моего отца убивали, я встречалась с Кара, ласкалась с ним. Если бы одной только Хайрийе казалось это подозрительным, я бы не чувствовала себя такой виноватой – но я знаю, что вы думаете так же, как она. И даже, признайтесь, полагаете, что я что-то от вас скрыла. О Всевышний, за что, за что мне все эти несчастья? Я заплакала вместе с Хайрийе.
Дети поужинали наверху, а я только делала вид, что ем. Время от времени я говорила, что пойду проведать дедушку, выходила в коридор и плакала. После ужина я уложила мальчишек спать, но они были слишком встревожены, пришлось лечь с ними. Они прижались ко мне, но уснуть не могли долго, всё прислушивались, не идет ли джинн, и беспокойно ворочались. Чтобы успокоить их, я пообещала рассказать им сказку про любовь. Вы же знаете, в темноте слова приходят сами.
– Мама, ты ни за кого не выйдешь замуж, правда? – спросил Шевкет.
– Слушай, – начала я. – Жил-был один падишах, а у него был сын. И вот этот сын влюбился в прекрасную девушку, которая жила от него далеко-предалеко. Как такое могло случиться? А вот как: он увидел ее на рисунке…
Как это со мной бывает в дни несчастья и тоски, я сочиняла сказку на ходу. Рассказывала, думая о том, что происходит в моем сердце, расцвечивая историю своими собственными воспоминаниями и горестями, и оттого сказка становилась похожей на грустную иллюстрацию к моей собственной жизни.
Когда и Орхан, и Шевкет уснули, я встала с жаркой постели и пошла вместе с Хайрийе прибираться в комнатах, которые разгромил одержимый шайтаном убийца. Мы наводили порядок в выпотрошенных сундуках, укладывали на место ткани, книги и краски, собирали осколки чашек, глиняных кувшинов и чернильниц, обломки книжной подставки, обрывки бумаг; перебирая разорванные страницы, мы иногда опускали руки и заходились плачем. Нас словно бы больше всего ужасала не смерть отца, а то, что в комнатах все разломано и разбито, то, что кто-то смог так жестоко вторгнуться в наш маленький уютный мирок. Я знаю, что многие находят утешение в том, чтобы сохранять все вещи умершего человека в том же порядке, в котором они пребывали при его жизни; видя, что все выглядит по-старому, они порой забывают, что Азраил давным-давно забрал того, кто был им так дорог. Мы были лишены этого утешения, и более того – хаос, воцарившийся в доме, который отец так любовно обустраивал, в котором каждая дверь, каждый уголок был раскрашен и расписан по его задумкам, напоминал нам о жестокости обреченного аду убийцы. Нам было страшно.
Я сказала, что нам нужно совершить омовение. Мы спустились вниз, набрали из колодца чистой воды, омылись, а потом я взяла Коран – гератской работы, столь ценимый отцом – и стала читать суру «Али Имран», про которую отец говорил, что очень ее любит, ибо в ней идет речь и о смерти, и о надежде. Едва я начала, как нам обеим послышался скрип калитки, но затем все смолкло. Мы пробрались на двор, проверили засов, потом вдвоем придвинули к калитке горшок для базилика, который по весне отец каждое утро поливал собственноручно поднятой из колодца водой. Вернувшись в дом, мы на мгновение приняли свои собственные слившиеся тени за чью-то чужую и снова перепугались. Потом, главным образом для того, чтобы у меня уже не осталось другого выхода, кроме как утверждать, что отец умер своей смертью, мы смыли с его головы кровь, и, пока мы молча переодевали тело в чистую одежду – только один раз Хайрийе шепотом попросила приподнять отцу руку, – нами владел безотчетный ужас, похожий на беззвучную молитву.
Когда мы сняли с отца верхнюю одежду и белье, нас поразило, какой у кожи живой оттенок: в темной комнате при свете лампы она казалась лишь чуть бледнее, чем обычно. Мы обе продолжали дрожать от страха и потому не испытывали никакого стеснения, глядя на обнаженное тело отца, покрытое ранами и старческими пятнами. Когда Хайрийе ушла наверх, чтобы принести чистое белье и зеленую шелковую рубашку, я не удержалась и посмотрела туда, куда смотреть не следовало. Мне сразу стало очень стыдно. Когда мы одели отца в чистое и тщательно вытерли все следы крови с шеи, лица и волос, я припала к нему, обняла, приникла лицом к его голове и долго-долго плакала, вдыхая его запах.
Для тех, кто считает меня бессовестной грешницей, скажу, что плакала еще два раза. Когда, прибираясь в верхней мастерской, чтобы дети ничего не заметили, нашла приспособление для лощения бумаги из морской раковины, по детской привычке приложила раковину к уху и обнаружила, что шум моря в ней звучит куда тише. И когда увидела, что красная бархатная подушка, на которой отец в последние годы все время сидел, так что едва ли не сросся с ней, разорвана в клочья.
Наведя по возможности (многое было уже не восстановить) в доме прежний порядок с помощью Хайрийе, я безжалостно отказала ей в просьбе расстелить свою постель в моей комнате. Сказала, что дети утром могут заподозрить неладное, но, по правде говоря, мне просто хотелось остаться с ними наедине и наказать Хайрийе. Улегшись, я долго не могла заснуть – но мучилась мыслями не о кошмарных событиях этого дня, а о том, что ждет меня в будущем.
31. Имя мне – Красный
Когда Фирдоуси, автор «Шахнаме», пришел в Газни
[81]
и придворные поэты шаха Махмуда
[82]
стали унижать его, убогого чужака; когда он в ответ на их насмешки мгновенно придумал последнюю строчку четверостишия с очень трудной рифмой, которое никто не мог докончить, – я был там, на кафтане великого поэта. Я был на колчане могучего героя «Шахнаме» Рустама, когда тот отправился в далекие страны на поиски пропавшего коня, я тек в потоках крови, когда он своим чудесным мечом разрубил пополам чудовищного дэва, и позже, когда Рустам ночью предавался любовным наслаждениям с дочерью шаха, чьим гостем он был, я изгибался вместе со складками одеяла. Я был везде, и я везде есть. Когда воинства, прекрасные как сон, сшибались в степи на полном скаку, когда Тур, предательски заманив брата Ираджа в ловушку, отрубал ему голову, когда из носа Искандера, страдающего от солнечного удара, текла ручьем кровь, – я был там. Владыка империи Сасанидов
[83]
шах Бахрам Гур имел обыкновение проводить каждую ночь с новой наложницей, всякий раз из новой страны (а купол, под которым они лежали, на каждой странице раскрашивают новым цветом), и слушать их истории; когда во второй день недели он встретился с красавицей, в которую влюбился по рисунку, я был на ее платье. Мною было окрашено все одеяние Хосрова, от короны до кафтана, на том рисунке, по которому в него влюбилась Ширин. Я – на знаменах осаждающих крепости войск, на скатертях, покрывающих пиршественные столы, на бархатных одеждах послов, целующих ноги султанам, я – всюду, где рисуют мечи, истории о которых так любят слушать мальчишки. Под присмотром старых мастеров юные быстроглазые подмастерья достают лист плотной бумаги, привезенной к нам из Индии или Бухары, берут в руки тонкие кисточки – и я помогаю им изобразить что угодно: ковры из Ушака
[84]
, узоры на стенах, рубашку печальной красавицы, выглядывающей из окна на улицу, гребешки дерущихся петухов, гранаты и другие дивные фрукты из сказочных стран, рот шайтана, тонкую линию рамки, извилистый орнамент на шатрах, мельчайшие цветочки, которые едва разглядишь невооруженным глазом (художники рисуют их для собственного удовольствия), сделанные из вишен глаза сахарных птиц, чулки на ногах пастуха, сказочные зори и тысячи, десятки тысяч ран на телах воинов, шахов, влюбленных. Когда рисуют расположившихся на лоне природы прекрасных юношей и поэтов, пьющих вино и слушающих музыку, я люблю, чтобы мной раскрашивали кафтан самого лучшего поэта. Мне нравится появляться в сценах сражений, где кровь расцветает, как цветы. Мне нравится быть на крыльях ангелов, на губах женщин, на отрубленных головах.
