Слышу, слышу ваш вопрос. Каково это – быть цветом?
Цвет – это прикосновение глаза, музыка глухих, слово во тьме. Десятки тысяч лет я слушаю, как переговариваются духи, живущие в вещах и книгах (голоса их похожи на шум ветра), и поэтому могу сказать, что мое прикосновение подобно прикосновению ангела. У меня есть две ипостаси. Одна, тяжелая, – здесь, на бумаге; она обращена к вашим глазам. Другая, легкая, – парит в воздухе вместе с вашими взглядами.
Я так счастлив, что я – Красный! Во мне пылает огонь, я могуч, я заметен – и знаю, что вам нечего мне противопоставить.
Я не прячусь: изящество и слабость – не для меня, я весь – решимость и воля. Я заявляю о себе во весь голос. Мне не страшны ни другие цвета, ни тени, ни толпа, ни одиночество. Как это прекрасно: заполнить жаждущую меня поверхность своим всепобеждающим пламенем! Там, где появляюсь я, блещут глаза, крепнут желания, сердца бьются быстрее. Посмотрите на меня и поймите, как это прекрасно – жить! Следите за мной и поймите, как это прекрасно – видеть! Жить – значит видеть. Я виден везде. Верьте: с меня начинается жизнь, и все возвращается ко мне.
Помолчите и послушайте, как я стал таким замечательным Красным. Мастер, знаток красок, истолок в ступке пригоршню лучших сушеных красных жучков из самых жарких областей Индии, взял пять дирхемов этого порошка, дирхем мыльнянки и полдирхема еще одной травы. Потом налил в котелок три окки воды, бросил туда мыльнянку и вскипятил. Затем добавил в воду вторую траву, хорошенько размешал варево и кипятил, пока не пришло время выпить чудесного кофе. Мастер пил кофе, а я испытывал нетерпение вот-вот готового родиться младенца. Когда ум его прочистился, а зрение обострилось, мастер бросил в котелок красный порошок и как следует размешал его одной из тех тонких чистых палочек, которые он нарочно хранил для этой цели. Вот-вот я должен был стать настоящим Красным – только нужно очень внимательно следить за краской, ни недоварить, ни переварить ее нельзя. Мастер взял палочкой каплю жидкости и опустил на ноготь большого пальца (другие ногти ни в коем случае не годятся). Ух как здорово быть Красным! Я окрасил ноготь в красный цвет и не растекся на края, как сделала бы вода. Густота хорошая, но есть осадок. Мастер снял котелок с огня, процедил меня через чистюсенькую тряпицу, и я стал чище. Затем меня еще раз вскипятили, добавили немножко взбитых квасцов и поставили остывать.
Там, в котелке, в чистоте и одиночестве я провел несколько дней. Ожидание надрывало мне сердце: хотелось действовать, заполнить собой страницы, распространиться повсюду! В тишине я размышлял о том, что это значит – быть Красным.
Как-то раз (дело было в одном из городов Персии) подмастерье наносил меня кисточкой на попону коня, нарисованного по памяти слепым мастером, а я тем временем прислушивался к разговору художника, что нарисовал коня, с другим – тоже слепым.
Первый мастер сказал:
– Всю свою жизнь мы работали с верой и рвением, и в конце концов, понятное дело, ослепли – но мы знаем и помним, каков красный цвет, какие чувства он порождает. А вот если бы мы были слепыми с самого детства, как бы мы смогли понять сущность этого цвета, который наносит сейчас на бумагу наш милый ученик?
– Замечательный вопрос, – сказал второй. – Однако цвет нельзя понять, его можно только почувствовать.
– Объясни же тому, кто ни разу не видел красный цвет, какое чувство он вызывает.
– Если бы мы могли притронуться к нему пальцем, ощутили бы металл, похожий на железо или медь. Если бы взяли его в пригоршню, обожглись бы. На вкус он похож на соленое мясо и такой же сытный; если положить его на язык – заполнит рот целиком. Пахнет он как разгоряченный конь. А если сравнить его запах с запахом цветка, то это была бы ромашка, а не красная роза.
В то время, сто десять лет назад, европейский рисунок еще не представлял настоящей опасности, поскольку султаны и шахи знать его не хотели, а великие мастера верили в свои приемы и методы так же крепко, как в Аллаха; поэтому они лишь смеялись над тем, что европейские художники для изображения даже самой заурядной раны или самой обыкновенной ткани используют множество оттенков красного. Старые мастера воспринимали это как проявление неумелости или просто неуважения к своему искусству. Ведь только неумелый, нерешительный и слабовольный художник, говорили они, будет использовать разные оттенки, чтобы нарисовать, скажем, красный кафтан. Игра тени и света – очень глупая отговорка, ибо есть только один красный цвет, и только в него можно верить.
– А какой смысл несет красный цвет? – продолжал задавать вопросы первый слепой мастер.
– Смысл любого цвета заключается в том, что он здесь, перед нами, что мы его видим, – отвечал его собеседник. – Тому, кто не видел красного, невозможно объяснить, что это такое.
– Неверующие и безбожники утверждают, что Аллаха нет, потому что Его невозможно увидеть.
– Однако Он виден тем, кто умеет видеть. Ибо сказано в Священном Коране: видящий не сравнится с тем, кто не видит.
Красавец-подмастерье не торопясь покрывал мною попону. Как же приятно было заполнять контуры черно-белого рисунка, наделять его своей силой и живостью! От радости даже щекотно было, когда меня наносили на бумагу кисточкой из кошачьих волосков. Я расцвечиваю мир и словно бы говорю ему: «Будь!» – и он становится моего, кровавого цвета. Те, кто не видит, могут отрицать это сколько угодно, но я – повсюду.
32. Я – Шекюре
Утром, пока дети еще спали, я встала с постели и написала короткую записку Кара, в которой просила его как можно скорее прийти в дом повешенного еврея. Записку я сунула в руку Хайрийе и велела ей бегом отправляться к Эстер. Хайрийе, которую, безусловно, страшило будущее, дерзко взглянула мне прямо в глаза, но я ответила ей еще более смелым взглядом. Да, теперь, когда отца не стало, я могла себе это позволить. Сейчас определялось, какого рода отношения установятся отныне между нами, по каким правилам мы будем жить. Признаюсь, последние два года я боялась, как бы Хайрийе не родила от моего отца. Тогда она могла бы забыть о своем положении рабыни и повести себя по-хозяйски. Пока мальчишки не проснулись, я зашла к бедному моему отцу и почтительно поцеловала ему руку – оцепеневшую, но, как ни странно, почему-то не потерявшую мягкости. Его обувь, кавук и фиолетовое ферадже я спрятала, собираясь сказать детям, что дедушка выздоровел и рано утром ушел в гости к Мустафе-паше.
Вернулась Хайрийе и стала готовить завтрак. Когда она поставила на середину стола оставшееся померанцевое варенье, я подумала, что Эстер, должно быть, уже стучится в дверь Кара. Снег перестал, выглянуло солнце.
В саду повешенного еврея солнце хозяйничало так же, как и везде: свисающие с карнизов и оконных рам сосульки быстро таяли и весь сад, пропахший плесенью и прелой листвой, жадно вбирал теплые лучи. Кара ждал меня на том самом месте, где я вчера впервые увидела его. Казалось, с тех пор прошло несколько недель. Я подняла покрывало и сказала:
– Можешь радоваться, если хочешь. Теперь отец уже не встанет между нами, не воспротивится нашей свадьбе. Вчера вечером, когда ты пытался надругаться здесь надо мной, какой-то злодей, отродье шайтана, вошел в наш дом, где, кроме отца, никого не было, и убил его.
