Иногда мне начинало казаться, что одна из двух половин моей души в конце концов одержит победу и отделается от другой, безмолвной и неприятной, забудет о ней навсегда. В такие минуты я чувствовал себя как в детстве во время праздничного веселья. Но и посреди всех этих шуток, дружеских поцелуев и объятий мое внутреннее безмолвие никуда не исчезало, и от этого было так больно и одиноко!
Откуда взялся во мне этот дух – нет, не дух, а джинн! – неустанно стыдящий меня и не дающий мне чувствовать себя своим среди родных мне людей? Может быть, это проделка шайтана? Однако моего безмолвного джинна не радовали непристойности, – напротив, спокойствие ему дарили только самые чистые, невинные рассказы.
Чтобы обрести безмятежность, я под влиянием выпитого вина рассказал две истории. Высокий подмастерье-каллиграф с бледно-розовой кожей очень внимательно слушал, глядя на меня своими зелеными глазами.
Две истории о слепоте и стиле, рассказанные, чтобы утешить одинокую душу художника
Алиф
Считается, что это европейцы придумали рисовать коней, глядя на них настоящих; на самом деле мысль сия впервые пришла в голову великому мастеру Джамалу ад-Дину из Казвина. После завоевания Казвина владыкой Ак-Коюнлу Узун-Хасаном старый художник не только с готовностью согласился работать в мастерской победителя, но и выказал желание отправиться вместе с ним в поход, дабы потом отобразить в книге, посвященной деяниям хана, увиденные собственными глазами битвы. Вот так и получилось, что великий мастер, до того шестьдесят два года рисовавший коней, всадников и сражения, впервые попал на войну. Однако не успел он увидеть сшибающихся на поле боя разгоряченных скакунов, как из-за упавшего рядом вражеского ядра мало того что ослеп, так еще и потерял кисти обеих рук. Подобно всем подлинно великим мастерам, Джамал ад-Дин не боялся слепоты, считая ее милостью Аллаха; потерю рук он тоже не счел большим несчастьем, сказав, что память художника живет не в руках, как некоторые упрямо твердят, а в разуме и сердце и что теперь, ослепнув, он наконец увидит те образы, о которых Аллах сказал: «Узри же!» – и самых подлинных, безупречных коней. Желая поделиться увиденными чудесами с другими, он взял в помощники каллиграфа, высокого, зеленоглазого юношу с бледно-розовой кожей, чтобы тот записывал за ним, как бы он нарисовал явившихся ему во тьме Аллаха дивных лошадей, если бы не лишился рук. После смерти мастера красивый каллиграф собрал записанные им триста три способа нарисовать коня (в каждом случае начинать полагалось с левой передней ноги) в три книги: «Как рисовать коней», «Бег коней» и «Любовь коней». Книги эти некоторое время пользовались большим успехом в странах, находившихся под владычеством Ак-Коюнлу: было сделано множество списков, появились подражания, многие художники, ученики и подмастерья заучивали советы великого мастера наизусть. Однако – после того как созданное Узун-Хасаном государство Ак-Коюнлу было уничтожено, во всей стране персов стала господствовать гератская школа миниатюры, а книги Джамала ад-Дина постигло забвение. Кемаль ад-Дин из Герата в своем сочинении «Кони слепца» яростно обрушился на три книги мастера из Казвина, утверждая, что их все необходимо сжечь. В его нападках была определенная логика: ни один из коней, описанных Джамалом ад-Дином, утверждал он, не может быть конем Аллаха, ибо старый мастер хоть и один раз, хоть и недолго, а все же видел настоящее конное сражение. Сокровищницу Узун-Хасана захватил Мехмед Завоеватель и привез в Стамбул. Неудивительно поэтому, что кое-какие из упомянутых трехсот трех описаний время от времени появляются в книгах, написанных здесь, а кони на некоторых миниатюрах, сделанных в Стамбуле, нарисованы в соответствии с этими описаниями.
Лам
В Герате и Ширазе считалось, что слепота, приходящая к художнику в конце жизни как итог чрезмерно напряженной работы, не только признак великого усердия мастера, но и вознаграждение, которое Аллах дает ему за труды и талант. Было время, когда в Герате с сомнением относились к тем художникам, которые не слепли, достигнув преклонных лет, поэтому многие большие мастера, состарившись, пытались приблизить наступление слепоты. На протяжении долгого времени всеобщее восхищение вызывали те из них, кто ослепил себя сам, не желая работать в мастерской нового шаха или менять свою манеру; и была в ту пору лишь одна мастерская, в которой на слепоту смотрели иначе. В мастерской, созданной после завоевания Ташкента и Самарканда потомком Тимура, внуком его сына Мираншаха, Абу Саидом, уважали не собственно слепоту, а подражание ей. Почтенных лет мастер Кара Вели, имевший влияние на Абу Саида, не находил ничего удивительного в том, что ослепший художник видит в окружающей его тьме коня Аллаха; подлинное мастерство он усматривал в том, чтобы, будучи зрячим, видеть мир так, словно ты слеп. В возрасте шестидесяти семи лет он подтвердил свою правоту: нарисовал коня, ни на секунду не задумываясь и не глядя на бумагу. Рисунок этот он делал в особенной обстановке: по приказу Абу Саида, желавшего таким образом помочь великому мастеру, глухие музыканты играли на удах, а меддахи с вырванными языками рассказывали истории. Когда дивный рисунок был завершен, Абу Саид долго сравнивал его с другими изображениями коней, вышедшими из-под пера Кара Вели, и не нашел между ними ни малейшего различия. Это его смутило, однако Кара Вели пояснил: не имеет значения, открыты или закрыты глаза художника, ибо если он обладает подлинным мастерством, то всегда будет видеть коней одинаково – такими, какими их видит Аллах. Подлинному мастеру, по его мнению, совершенно все равно, слепой он или зрячий: так и так его рука будет рисовать одного и того же коня (про европейскую выдумку под названием «стиль» тогда никто и не слыхивал). Коней великого мастера Кара Вели еще сто с лишним лет усердно копировали все мусульманские художники; сам же он, после того как Абу Саид был разбит и мастерская его прекратила существование, перебрался из Самарканда в Казвин, где через два года был сначала ослеплен, а затем убит воинами молодого Низам-шаха – за то, что злонамеренно подвергал сомнению аят Священного Корана, в котором сказано: «Не сравнится слепой и зрячий».
Возможно, я рассказал бы зеленоглазому подмастерью-каллиграфу и третью историю, про великого мастера Бехзада: как тот ослепил сам себя, как не хотел покидать Герат и почему перестал рисовать, когда его насильно перевезли в Тебриз, а может быть, поведал бы еще несколько легенд, слышанных от мастера Османа, но тут меня отвлек меддах. И как я догадался, что в этот вечер он будет рассказывать о шайтане?
«Шайтан – это тот, кто говорит „я“, – вертелось у меня на языке, – тот, у кого есть свой стиль, тот, кто разделяет мир на Восток и Запад».
Закрыв глаза, я начал рисовать шайтана на листе грубой бумаги, который дал мне меддах, – и пока рисовал, и сам меддах, и его помощник, и собравшиеся вокруг художники вместе с прочими посетителями кофейни обменивались шуточками и подтрунивали надо мной.
Ну вот, рисунок окончен. Как вы думаете, это мой стиль или винные пары повлияли?
47. Я – шайтан
Я люблю запах красного перца, жаренного в оливковом масле, люблю, когда на рассвете в недвижное море падает дождь, когда в открытом окне на мгновение появляется женский силуэт, люблю безмолвие, раздумье и терпение. Я верю в себя и по большей части не обращаю внимания на то, что обо мне говорят. Однако сегодня вечером я пришел в эту кофейню, чтобы предостеречь славную братию художников и каллиграфов: не стоит верить ложным утверждениям и слухам.
