Однако потом, когда дверь открыли и мастер Осман сообщил слугам, что просит у главного казначея позволения остаться в сокровищнице на ночь, я раскаялся в своем решении. Мне хотелось домой, к Шекюре. Не давала покоя мысль о том, как она проведет ночь одна с детьми, сумеет ли плотно закрыть недавно починенные ставни.
В проеме открытой двери сокровищницы виднелись неясные, словно подернутые туманом, очертания высоких чинар, растущих во внутреннем саду дворца, и силуэты двух молодых слуг, разговаривающих жестами, на языке немых, дабы не потревожить покой султана. Мне хотелось выйти наружу, туда, где шла своим чередом жизнь, но я не мог так просто отказаться от своих слов: стыдно было. И я не двинулся с места.
50. Мы – два дервиша
Ходят слухи – по всей вероятности, их распускает среди художников карлик Джезми, – что в дворцовой сокровищнице, где хранятся богатства, за сотни лет добытые предками нашего султана в завоеванных странах, в самом укромном уголке лежит муракка, в которой между рисунками, сделанными в Китае, Самарканде и Герате, есть и наше изображение. Как бы то ни было, мы хотим наконец сами, по-своему рассказать свою историю и надеемся, что никто из находящихся в этой замечательной кофейне не обидится на нас за это.
Со времени нашей смерти прошло сто десять лет; с тех пор как закрыли нашу текке (было решено, что этот рассадник ереси и логово шайтана ничем не исправить, да к тому же там все равно одни сторонники персов), минуло сорок лет, а мы, как видите, здесь, перед вами. Почему? А потому что нас нарисовали в европейской манере, вот почему! Вот как было дело. Из рисунка явствует, что однажды мы, два дервиша, шли по стране, которой правит наш султан, из одного города в другой.
Шли мы босые, бритоголовые, полуголые: только рубахи без рукавов на нас были да оленьи шкуры, скрепленные поясом. В руке у каждого – посох с загнутым концом, на шее, на цепочке, – глиняная чашка для милостыни; и еще у одного из нас был топор, чтобы рубить дрова, а у другого – ложка, чтобы есть ту пищу, которая милостью Аллаха попадет в наши чашки.
Остановившись у источника, мы с моим другом, возлюбленным и братом предались обычному спору: кому первому взять ложку, чтобы поесть, как вдруг нашу беседу прервал некий странный человек – путешественник-европеец. Он сунул нам по венецианской серебряной монете и принялся нас рисовать.
Рисунок был такой же странный, как сам художник: он поместил нас в самый центр листа, будто мы шатер султана, и рисовал нас как есть, полуголыми. Когда я это увидел, мне пришло в голову – и я сразу поделился этой мыслью с товарищем – закатить глаза, чтобы выглядеть слепыми, как настоящие нищие дервиши-календери. Сделав это, мы, как подобает дервишам, отвлеклись от внешнего мира и стали наблюдать за тем, что происходит у нас в голове, – а поскольку головы у нас были слегка затуманены гашишем, находиться в своем внутреннем мире нам было приятнее, чем во внешнем.
А внешний мир между тем сделался еще неприятнее: мы услышали вопли рассерженного ходжи-эфенди.
Только не поймите нас неправильно! Этот ходжа-эфенди не имеет ничего общего ни с ходжой Нусретом из Эрзурума, ни с ходжой Хусретом, о котором неизвестно, кто его отец, ни с ходжой из Сиваса, которого шайтан оприходовал на дереве. Говорят, что люди, привыкшие все истолковывать в дурную сторону, пообещали: если о достопочтенном ходже-эфенди еще раз скажут что дурное, то меддаху-эфенди отрежут язык, а кофейню разнесут.
Сто с лишним лет назад кофе еще не водилось, а ходжа-эфенди, о котором мы рассказываем, был вне себя от гнева.
– Зачем ты их рисуешь, неверный? – кричал он. – Это же гнусные календери, воры и нищеброды! Они курят гашиш, пьют вино и сношаются друг с другом! Уже по одному их полуголому виду понятно, что они знать не знают, что такое намаз, молитва, дом, семья, родина! В нашей прекрасной стране полным-полно красот – зачем, спрашивается, ты рисуешь эту погань? Не потому ли, что желаешь нам зла?
– Вовсе нет. Просто за такие рисунки мне платят больше денег, – сказал гяур, и мы, два дервиша, поразились, до чего же он умен.
– А если заплатят еще больше, так ты и шайтана изобразишь привлекательным? – спросил коварный ходжа-эфенди, пытаясь втянуть европейца в спор.
Однако, как можно судить по этому рисунку, тот был настоящим мастером: занимали его не пустые словопрения, а работа и деньги, которые он за нее получит, так что ходже он не ответил.
Нарисовав нас, он положил рисунок в притороченную к седлу суму и уехал в один из городов страны неверных, однако затем победоносная армия Османов захватила и разграбила этот город, что стоит на Дунае. Так мы вернулись назад, в Стамбул, и попали в сокровищницу. Там нас скопировали в тетрадь, из тетради – в другую книгу, и наконец мы оказались здесь, в этой счастливой кофейне, где кофе пьют, словно эликсир, разжигающий вдохновение. А сейчас послушайте, пожалуйста:
Краткое заявление относительно рисунка, смерти и нашего места в мире
Ходжа-эфенди из Коньи
[108]
, о котором у нас недавно шла речь, собрал свои проповеди в толстую книгу, где сказано среди прочего вот что: дервишей-календери в мире существовать не должно, ибо они – излишество. Все люди в мире делятся на четыре категории: первая – господа, вторая – торговцы, третья – земледельцы, четвертая – ремесленники. Ни в одну из этих категорий дервиши не входят, а стало быть, они миру не нужны.
А еще он написал, что у дервишей, ходящих парами, не случайно одна ложка на двоих: они вечно спорят, кто первый будет есть, а на самом деле – о том, кто из них первый поимеет другого; те, кто этого не знает, слушают и смеются. Ох, не поймите нас неправильно, но ходжа-эфенди потому сумел разгадать нашу тайну, что идет одной дорогой с нами и со всеми красивыми мальчиками, подмастерьями и художниками.
Однако главная тайна
заключается в другом. Европейский гяур так ласково и так внимательно смотрел на нас, когда работал, что и сам он пришелся нам по душе, и то, как он рисует, понравилось. Смотреть на мир и рисовать то, что видишь, – это, конечно, ошибка. Вот и этот художник нарисовал нас, зрячих, слепыми. Но это не важно. Мы теперь очень довольны. Если верить ходже-эфенди, мы находимся в аду, а некоторые безбожники полагают что мы сгнили в могилах; но, по мнению собравшихся здесь умных художников, мы обрели свое место на рисунке и потому стоим перед вами, словно живые. После встречи с известным ходжой мы отправились из Коньи в Сивас, прошли, попрошайничая, восемь деревень, три раза останавливались отдохнуть. А потом однажды ночью ударил сильный мороз, пошел снег. Мы, два дервиша, прижались друг к другу покрепче, уснули, да так и замерзли насмерть. Перед тем как я умер, мне снилось, что меня рисуют и рисунок этот, прожив тысячи лет, в конце концов попадает в рай.
51. Я, мастер Осман
В Бухаре рассказывают одну историю, известную со времен хана Абдуллы. Этот узбекский хан, склонный к излишней подозрительности, хотя и не препятствовал тому, чтобы над одним рисунком работало несколько художников, но очень не любил, когда художники видели страницы, над которыми работают их собратья, и подражали друг другу, ведь в таком случае очень трудно, почти невозможно бывает определить виновного, если какой-нибудь художник в своем рисунке выйдет за рамки дозволенного. Но еще важнее то, что заимствующие друг у друга художники через некоторое время начинают лениться и уже не стараются разглядеть в темноте мир, увиденный Аллахом, – зачем, если можно просто заглянуть через плечо работающего рядом мастера? Поэтому, когда ко двору узбекского хана, спасаясь от войн и притеснений жестоких шахов, прибыли два великих художника, один с юга, из Шираза, другой с востока, из Самарканда, правитель принял их с радостью, однако запретил им заглядывать в рисунки друг друга и выделил каждому для работы по отдельной маленькой комнатке в противоположных концах дворца. Так и вышло, что оба великих мастера тридцать семь лет и четыре месяца слушали, словно легенду, рассказы хана о том, как прекрасны рисунки каждого из них, чем они друг от друга отличаются и в чем удивительным образом похожи, – однако самих рисунков не видели. Хан жил долго, как черепаха, но в конце концов все-таки умер, и тогда каждый из художников поспешил посетить мастерскую собрата. Потом два старика уселись рядом, принялись рассматривать книги с рисунками друг друга – и оба пережили жестокое разочарование: миниатюры, о которых им столько рассказывал хан, выглядели такими же невыразительными, тусклыми и расплывчатыми, как и все прочие рисунки, которые они видели в последние годы. Великие мастера не догадались, что причина тому – надвигающаяся слепота, не поняли они этого и позже, когда полностью ослепли, и до самой смерти полагали, будто их всю жизнь обманывали, а стало быть, воображение куда прекраснее, чем настоящие рисунки.
