– Как давно ты понял?
– Недавно. После того, как Марго… Мне следовало бы раньше поговорить с ней откровенно, глядишь, и жива бы осталась.
– Быть может, – Артем не стал спорить.
Ему вообще не хотелось гадать о том, что могло бы произойти.
– Осталась бы… ты ведь не собирался ограничиться только ею. – Васька тронул бечеву мизинцем, осторожно, словно опасаясь, что она оживет. – Что там по плану? Софья? Потом Толик… он ко мне приходил.
– Сдать собирался, – новость эта удивления не вызвала.
– Да. Машка тоже?
– Она бы убила его… а потом самоубийство, – записку Машкину он положил на стол. – Сломалась под гнетом обстоятельств.
– Думаешь, в это поверили бы?
– Почему нет, – Артем пожал плечами. – По моему опыту люди верят и в куда более нелепые вещи…
Быть может, Васька прав. И у него ничего не получилось бы, но он хотя бы попытался.
Наверное, в этом и есть высший смысл – пытаться жить. День за днем и год за годом.
– Молчишь? – Васька посмотрел на часы. – Скоро за тобой приедут…
– Все началось… все началось с моей мамаши… она была абсолютно чокнутой…
Это сумасшествие, как любое безумие, началось исподволь. С чего? С развода, который грянул нежданно? С попытки найти утешение в церкви? Или еще раньше, с длинных юбок и платков, которые мама повязывала по самые глаза. Артемке все казалось, что платки эти слишком тугие, что сжимают они мамину голову.
– Господь смотрит на тебя! – приговаривала она, широко крестясь, и Артемку заставляла. Креститься. Молиться. Стоять на коленях.
Из дома исчез телевизор, а следом и книги, кроме тех, которые ей давали в церкви. Мамины подруги сменились женщинами в таких же, как у матери, серых платьях и тугих платках. Они говорили о боге и заставляли Артемку читать тонкие книжицы, в которых было написано вновь же о боге.
– Ты должен много молиться, чтобы искупить все грехи, – наставляла мать.
Помимо молитвы, был пост.
Он все длился и длился.
Поход на богомолье.
И возвращение.
Иконы, которых становилось все больше.
Запах ладана и воска.
Однажды в квартиру, пропахшую молитвой и постом, заглянула женщина. Немолодая, некрасивая, с крючковатым носом и яркими напомаженными губами.
– Дура, – громко сказала она матери. – Свою жизнь угробила и мальчишку мучишь?
– Я не мучаю, – мать отвечала тихо и на женщину старалась не смотреть.
Грешна та была. В платье вырядилась яркое. И туфли надела на каблуке.
– Господь милосерден. Он простит нас за грехи наши…
– Какие у него грехи? – возмутилась женщина и, покачав головой, велела: – Собирайся, Артемка. У меня поживешь. Глядишь, у мамаши твоей в голове и прояснится.
– Нет, – так же тихо ответила мать. – Его место здесь, рядом со мной.
А Артемка вдруг ясно осознал, что она безумна и что если он останется рядом с ней, то и сам сойдет с ума.
– Я… я поеду, – это далось ему нелегко.
– Дьявол искушает тебя…
Вещей у него было немного. Пара рубашек, брюки, ботинки. Все серое, будто запыленное, и старое донельзя. Артемка складывал вещи, а мать стояла, смотрела, скрестив руки на груди, тиха и смиренна.
– Господь тебя проклянет! – сказала она на прощанье.
– Не слушай ее, – хмыкнула женщина и сумочку открыла, ярко-красную, лаковую. – Делать богу больше нечего, кроме как всяких мальчишек проклинать…
На сердце сразу стало легче.
– Бог, он…
– Забудь о Боге, Артем… Нет, это я неправильно выразилась, – из сумочки появилась пачка сигарет и зажигалка. – Помни, конечно… вера, она у всех своя… но фанатизм от веры далек.
– А вы?
– Твоя бабка… не помнишь? Мы с Анри приезжали, когда ты был маленьким. Тогда у твоей мамаши с головой порядок был… уж извини, что долго не появлялась…
Ее звали Людмила. Ей было слегка за шестьдесят, и последние двенадцать лет она провела во Франции. Но супруг умер, а Мила вернулась.
– А что мне там делать? – говорила она. – Тоска невероятнейшая…
Она была особенной. Жарила по утрам тонкие блинчики. Или вот яичницу. Или тосты, которые натирала чесноком, а поверх клала тонкий кусок сливочного сыра. Она носила яркие платья и яркие же сумочки, красилась и курила на кухне, забросив ногу за ногу. Она заставила вернуться в школу. И сама занималась, подтягивая Артема по программе, повторяя:
– У тебя, дорогой, главное наследство – это твои мозги…
Несколько раз приходили люди в сером, пытаясь вразумить бабку, но та не открывала дверь. А когда люди проявили особую настойчивость, у двери появился милицейский патруль.
У старухи было много знакомых. И наверное, их хватило, чтобы довести до нежеланных гостей простую истину: Артема она не вернет. Впрочем, позже, повзрослев, он и сам осознает, что нужен был не он, а квартира, которую занимала матушка.
С ней он повидался вновь после смерти Милы. Та ушла тихо, во сне. Артем с удивлением понял, что без нее жизнь потеряла краски. Он физически не способен был более находиться в ее квартирке, видеть ее вещи, обонять запахи, связанные с нею: духов и сигаретного дыма.
Он вдруг понял, что остался один. И вспомнил о матери.
Встретила она его без особой радости, сказав:
– Господь видит твою душу.
– Конечно, мама… я принес тебе еды…
Еду она взяла. Не для себя – для бедных. Сама она сидела на хлебе и воде, потому что шел очередной пост. Мать выглядела… старой. Блеклой. И совершенно счастливой в своем затворничестве. Она говорила и говорила, о Боге, о грехах, о воздаянии, о том, что у Артема есть шанс. А он, сидя на старой кухоньке, чувствовал, как давят стены.
Бог есть? Следит? Пускай следит за матерью, а Артем…
– Я в университет поступать собираюсь, – ему хотелось, чтобы она обрадовалась, а мать лишь покачала головой. Лишние знания развращают душу. Лишние мысли опасны. Артему нужно покаяться… и избавиться от грешного имущества, поскольку… Об этом говорила уже не мать, но женщины и мужчины, одинаково безликие, заполнившие вдруг ее квартиру. Они трогали Артема, шептали о его грехах. И в какой-то момент он понял, что они все здесь безумны. Сбежал.
Он поступил в университет. И переехал, сняв каморку в старом доме, в бабкиной квартире жить не мог. Сдал, и наверное, это тоже было странно, но…
Учиться ему нравилось.
Быть может, в его жизни все бы сложилось не так и плохо, если бы не Анна. Она обманула. Дразнила.
