— Ольга Семеновна, это Дина.
— Дина?! — переспрашивает свекровь с такой интонацией, будто услышала бранное слово. — Если хочешь пожаловаться — не старайся. Олег заходил ко мне перед работой и обо всем рассказал.
— Никогда не жаловалась и сейчас не собираюсь. Я звоню по делу.
— Какие у тебя могут быть дела? Сидишь дома, бездельничаешь. Огород запустила, соседи уже шепчутся. Бестолковая! Я Олега предупреждала: не связывайся с детдомовской девицей! Надо выбирать среди лучшего, из чего попало конфетку не сделаешь. Но разве ему втолкуешь?
— Вы правы, человека не переделаешь. Наконец-то я это поняла.
— Голытьба ты несчастная! Раз такого мужчину окрутила, изволь о нем заботиться. Дом забросила, ребенка не кормишь. Катенька в гости приходит, конфетку выпрашивает…
— Кстати, о гостях: я сейчас ее к вам приведу.
— Что значит «приведу»? Да еще «сейчас»!
— Я ухожу от вашего сына и подаю на развод, — чувствую, как в моем голосе пробиваются нотки гордости.
— Развод?! Может, ты еще и на раздел имущества подать решила?! Так знай, мой Олежек…
— Скоро буду.
Кладу трубку и делаю глубокий вдох. Вместе с душевным спокойствием ко мне возвращается уверенность. Я все делаю правильно. Мне от Олега ничего не нужно. Справлюсь сама.
Крик из детской заглушает внутренний голос. Я залетаю в комнату. Катя сидит на полу в одних трусах и обливается слезами. Без того большое платье в ее руках стало в два раза шире. Однажды я заикнулась Олегу, что девочка слишком много ест, и скоро на ней начнет лопаться одежда, но муж обвинил меня в жадности и приказал давать ребенку все, что она попросит. Олег называет дочку красавицей, а я с ужасом представляю, что ей придется пережить, когда она пойдет в школу.
— Успокойся, зайка, — подхожу к Кате и сажусь на пол возле нее. — Обещаю, я починю твое платье. Будет как новое, даже лучше. Пришью еще больше бисера к крылышкам. Хочешь, сделаю к нему волшебную палочку? Блестящую, из новогодней мишуры. А пока надень что-нибудь другое и…
— Ты?! Починишь?! — шмыгая носом и раздувая сопливые пузыри, кричит она. — Как ты его починишь? Ты же безрукая! Вот скажу папе, что это ты порвала мое платье, пусть он тебя отлупит!
Катя на секунду замирает, как будто собирается с мыслями и смачно харкает мне в лицо. Слюна попадает в рассеченную бровь, по инерции я вытираю ее рукавом. Жгучая боль передергивает лицо, на глаза наворачиваются слезы. Горько плакать, когда некому пожалеть.
Я поднимаюсь на ноги. Не глядя, вытаскиваю из шкафа первое попавшееся платье.
— Одевайся, быстро!
Протягиваю его Кате. Впервые я повысила на падчерицу голос, но это не произвело на нее никакого впечатления. Вместо того чтобы взять вешалку с платьем, она встает, скрещивает на груди руки и, глядя мне в глаза, качает головой.
— Ты не можешь на меня кричать.
— Как видишь, могу.
— Папа говорит, что не можешь, потому что ты ублюдок!
От неожиданности я теряю дар речи. Глаза снова наполняются влагой. Минуту спустя поток возмущения все же прорывается через немоту.
— Как тебе не стыдно повторять такие слова?! Да, мои родители погибли. Но твоя мама тоже умерла. Получается, и тебя можно обозвать этим словом?
— Зато я не детдомовская шлюха!
Чувствую, как мои глаза округляются, а брови сами собой ползут вверх. Уголки Катиного рта медленно поднимаются при виде отразившихся на моем лице эмоций. Стереть бы довольную ухмылку вместе с похабными словами с ее физиономии. Раздражение, накопившееся за последние два года, вырывается наружу. Я замахиваюсь и шлепаю падчерицу по щеке. Она покачивается и с грохотом валится на пол. Ладонь покалывает, в ушах, словно сирена, стоит Катин вопль.
Задевая стены и мебель, я выбегаю на улицу. Рот непроизвольно открывается, ловит глоток свежего воздуха. В глазах проясняется. Катин вопль заглушает рык. Опускаю взгляд и вижу возле ноги собачью морду. На фоне черной глянцевой шерсти сверкают белые, покрытые блестящей на солнце слюной, клыки. Пес рычит, передними лапами подгребая землю, но как ни старается, не может растянуть цепь и достать до меня.
— Что, псина, хочешь меня добить? — наклоняюсь к собачьей морде. — Тогда дотянись!
Пес рывком подпрыгивает, зубы клацают возле моего лица. В нос ударяет зловоние из его пасти. С первого дня в этом доме я боялась выходить во двор. Знала, что пес на привязи, но чувствовала его злобный взгляд и опасалась, вдруг ненависть окажется крепче цепи. Не буду испытывать судьбу и сейчас. Выбор, куда бежать, передо мной не стоит. В мире есть только один человек, которому я небезразлична — моя единственная подруга Ира. Я бы не выжила в детдоме без ее поддержки. Пусть это прозвучит жестоко, но детям, никогда не знавшим родительской любви, проще примириться с казенным бытом. Мне же, ребенку из заботливой, любящей семьи, внимание и ласка были нужнее еды и крова.
Мой папа, кардиолог по профессии, сам долгие годы страдал от болезни сердца. В день аварии мы гостили у тетки, маминой сестры. Недавно отцу сделали операцию, он чувствовал себя хорошо. Когда мы возвращались домой, на улице шел дождь. Папа вел машину, мама спала, а я выглядывала с заднего сидения через ее плечо. Мамина голова, наклонившись во сне на бок, закрыла мне обзор, а когда я снова увидела дорогу, в глаза ударил яркий свет. Фары отразились в луже и ослепили меня. Эта вспышка — последнее, что я помню.
Назавтра я услышала, как врач сказал моей тетке, что новое сердце хорошо прижилось, и только оно позволило папе прожить еще четыре часа после аварии. Никто не мог объяснить, что произошло в машине, а мне и не нужны были разъяснения. Я знала главное: родителей больше нет, у меня болит рука, а в мире не осталось ни одного близкого человека, готового меня пожалеть. У тетки три сына, взять четвертого ребенка она не могла, или не хотела, поэтому из больницы меня отправили в детский дом. В первые же сутки из нормального ребенка я превратилась в забитое, перепуганное существо. Белокурые локоны, которые мама каждое утро расчесывала и заплетала в косы, остригли так коротко, что на затылке просвечивалась кожа. Дети в палате встретили не новую девочку, а набор вещей. В итоге, у меня не осталось ничего, что бы напоминало о прошлой, домашней жизни. Но самое унизительное было еще впереди.
В первую ночь старшие девочки разбудили меня и сказали: чтобы стать своей я должна пройти испытание. Каждому ребенку на ужин полагался кусок ветчины. Вместо этого все мы съели пустую гречку, а воспитательницы припрятали ветчину для себя. Меня отправили на кухню, восстанавливать справедливость. На трясущихся ногах я пробралась к холодильнику и застыла на месте. Не припомню, чтобы родители говорили мне о том, что воровать плохо. Наверно это было заложено в генах, специальный код со словом «нельзя». Я попятилась к выходу, край халата зацепился за рукоять сковородки, посуда загремела и повалилась на пол. Следившие за мной девочки разбежались в разные стороны, а я, боясь пошевелиться, застыла на месте.
