— Его сиятельство граф никогда не пил со мной.
— Паоло, тебе же известно, что теперь у тебя новый хозяин. Да здравствуют новые хозяева! Viva la liberta! — Они под руку спустились по лестнице. Слуги, ожидавшие внизу, стали расходиться по своим комнатам. Что бы это значило? Внезапная слабость? Неужели нового господина придется водить под руку? Или он выпил лишнего?
Паоло и Казанова сели за небольшой столик, и синьор Джакомо не преминул выглянуть в сад.
— Иоанна ушла.
— Иоанна?
— Да, она снова была в саду. Я только что ее видел.
— Наверное, она снова пошла к молодой графине.
— Ты о ней думал?
— Я? О ней?
— Да, ты о ней думал, Паоло.
— Да, синьор Джакомо.
— Ночью?
— Особенно ночью.
— Ну и?
— Я ничего не смыслю в этом. Но именно здесь мне не хотелось бы допустить оплошность.
— Я понимаю тебя. Я очень хорошо тебя понимаю, Паоло. Ты не хочешь быть похожим на того распутника, которого мы с тобой сегодня видели на сцене.
— Наоборот, синьор Джакомо! Я был бы очень рад, если бы мог быть таким, как он. Когда я услышал «La ci darem la mano…», меня бросило в дрожь.
— В дрожь? Почему?
— Вы еще спрашиваете. Вы же это слышали!
— Ну, что же хорошего в этих скупых словах — «La ci darem…»? Вообще-то, это жалкое бормотание.
— Но я говорю вовсе не о словах, синьор Джакомо. Я говорю о музыке!
— О музыке?
— Да, о музыке!
— О, я все лучше начинаю тебя понимать, дорогой Паоло. Конечно же, ты говоришь о музыке!
Паоло потупил взгляд, словно разболтал какую-то тайну. Этот парень обо всем догадался. Наверное, потому, что у него был абсолютный слух, четко отделявший жалкий текст от божественных звуков. Идеальный слух, возможно, настолько идеальный, что Паоло вовсе не слышал слов, но зато запомнил мелодию. Разве это возможно?
— Скажи-ка, Паоло, как там дальше в опере: «La ci darem…» Что же было дальше?
— Я уже не помню, синьор Джакомо.
— А музыку ты помнишь? Или ее ты тоже позабыл?
— Вовсе нет! Я запомнил каждую ноту!
— Ты говоришь серьезно?
— Да, синьор.
— Докажи мне!
— Да, синьор, но тогда вам придется позволить мне снова сыграть.
— Сыграть?
— Да, сыграть на валторне.
— О, это поразительно! Ты помнишь отрывок наизусть?
— Каждую ноту, синьор.
— Это невозможно.
Паоло встал и поднес к губам валторну. Затем отошел на несколько шагов назад, в тень двери. Казанова заметил, что Паоло закрыл глаза. Это был настолько естественное и понятное движение, что Казанова невольно сделал то же самое. Паоло заиграл. И вот снова в воздухе витало ожидание трепещущих сердец. Слегка заметное беспокойство, которое скорее походило на радость после исполнения желания! Звуки мягко заполняли всю комнату и незаметно проникали в самую душу. Казалось, кровь стыла в жилах, пока звучала музыка. Мир исчез. Исчезли все воспоминания, образы. Остались только звуки. Божественные звуки, проникавшие глубоко в сердце и принуждавшие слушателя невольно приоткрыть рот и уподобиться малому беспомощному ребенку, который не умеет толком говорить. «Пусть это состояние длится вечно», — начинал молить слушатель. Хотелось, чтобы музыка не утихала, все существо требовало этих звуков. Стоило им только исчезнуть…
Музыка умолкла. Казанова снова открыл глаза. Ему казалось, будто еще несколько минут тому назад он был где-то далеко отсюда. Уж точно не здесь, не в салоне. Казанова оглянулся, словно желая убедиться, что он снова вернулся во дворец. Двери были широко распахнуты. Когда синьор Джакомо выглянул, он заметил толпу слуг, бесшумно собравшуюся у входа в салон. Они словно окаменели. Иоанна тоже была среди них. Она едва заметно улыбалась. Так, будто эта музыка звучала для нее одной.
Глава 3
Где же Иоанна? Она опаздывала уже на целый час! Анна Мария ходила по своей комнате из угла в угол. Ей давно хотелось выйти на воздух. И не только потому, что следовало выполнять предписания врача. Невозможно было вынести эту узкую келью. Анне Марии не хватало ярких красок города, его шума, его запахов. Графине хотелось поговорить с простыми людьми, не ожидавшими чего-то особенного от ее слов. Хотелось поболтать о ничего не значащих вещах. Но больше всего ей хотелось снова почувствовать свободу. Оказаться далеко отсюда, забыть обо всех обязательствах и о чрезмерной строгости новой жизни.
Требник должен лежать на столе открытым денно и нощно. Молитвы нужно учить шепотом: в знак того, что ты и слухом и речью обращаешься к Богу. Если позволяет здоровье, молиться следует стоя на коленях. При этом требник следовало держать так, чтобы без труда можно было переводить взгляд от страниц к распятию, висящему на стене.
Каждый раз Анна Мария старалась следовать этим правилам. Она уже знала их наизусть, но ей не удавалось их выполнять. Взгляд, слова и мысли не подчинялись ей одновременно. Некая сила нарушала равновесие и отвлекала мысли от молитвы. Что-то мешало графине сосредоточиться. Она задумывалась о посторонних предметах. Молитва превращалась в обман, судорожную борьбу с мысленными образами, которые в конце концов побеждали. И буквы в требнике начинали плясать перед глазами. Анна Мария молилась лишь для того, чтобы восстановить внутреннее спокойствие. Но вместо этого сцены из ее ночного кошмара становились еще навязчивее, будто слова молитвы придавали им сил. Наверное, внизу, в городе, этим сценам было бы сложнее снова завладеть ее умом. Там им пришлось бы бороться с другими звуками и образами!
Отец оставил ее наедине с этими страхами. Он ожидал, что она и дальше будет оставаться послушной дочерью. Будет безмолвно повиноваться ему и, может быть, проведет в обители многие годы. Но после привидевшегося ей ночного кошмара Анна Мария поняла, что не сможет долго бороться с искушениями грешного мира. Она верила в Творца, Господа Бога, и в Иисуса Христа, его сына. Однако Анне Марии не хотелось жить только этим. Не хотелось твердить о своей любви и вере в Бога изо дня в день, до самой старости. Постоянное повторение одних и тех же простых христианских истин со временем превратило их в нечто обыденное. Их первопричина затерялась во времени. Тем не менее все продолжали верить в эти истины и без устали обсуждали их.
Раньше Анна Мария с удовольствием посещала церковь. Заходила туда на час раз в два-три дня. В сопровождении Иоанны она бывала на праздничных богослужениях или просто в течение часа молилась перед иконой в пустой церкви. В такие моменты графиня могла собраться с мыслями. Порой на нее нисходила необъяснимая радость, словно ей удалось разобраться п себе только после того, как она послушала песнопение, помолилась и посидела в церкви. Часто графиня уходила из церкви с определенным решением. Это не было чем-то очень важным. Скорее, это были размышления о том, что следует сделать, чтобы кому-то помочь в той или иной ситуации. Теперь же все ее мысли были предписаны правилами обители. А помощь ааранее предусмотрена старшими монахинями. Ее оказывали в определенные дни года только избранным нуждающимся…
