Эри со стоном выдохнула его имя, извиваясь под его руками, требуя большего, но не зная, как получить его. Когда она почувствовала, как что-то твердое вошло в нее, она резко вздохнула от неожиданности:
– Бартоломью! Это?.. Вы вносите семя?
Бартоломью коротко рассмеялся:
– Нет, нимфа. Это всего лишь мой палец. Я не собираюсь вносить в тебя семя.
– А почему нет?
– Потому что, когда…– он не мог заставить себя произнести сейчас имя Причарда, – я доставлю тебя на маяк, ты уже будешь иметь представление о физической стороне замужества, но, тем не менее, останешься все той же девственницей, которую я пообещал привезти.
– Нет, я хочу, чтобы именно вы были тем, кто…
– Тише, маленькая нереида. Доверься мне. Ты напугана оттого, что не знаешь, чего ожидать. Я покажу тебе это и в то же время постараюсь доставить тебе удовольствие, чтобы прогнать страх перед супружеской постелью. Я могу сделать это, не разрушив твое будущее.
– Разве вы не хотите внести в меня семя? Выражение невинной страсти в ее голубых глазах, когда она посмотрела на него, и боль в ее голосе едва не сломили его решимость:
– Господи боже, да. Сейчас я больше всего на свете хочу погрузиться в тебя, слиться с тобой в единое целое. Но это будет неправильно. Ты обещана другому человеку, моему собственному племяннику, черт меня возьми, и я…
Он вздохнул и крепко прижал ее к себе:
– Пожалуйста, доверься мне и позволь мне доставить тебе то удовольствие, которое я только могу. Тебе ведь нравится, когда я дотрагиваюсь до тебя? – спросил он, желая быть уверенным, что его не ослепили собственная страсть и желание.
– О, да. Это странное ощущение. Я чувствую нечто похожее на… дрожь, и в то же время я вся горю. Я хочу… двигаться, делать что-то, только я не знаю, что именно, а другая часть меня боится пошевелиться из страха, что вы остановитесь, и это ощущение уйдет.
– Я не собираюсь останавливаться. По крайней мере, пока ты меня об этом не попросишь. А те ощущения, которые ты испытываешь, станут еще сильнее. Не сопротивляйся им, нимфа, пусть они унесут тебя далеко-далеко.
– Кажется, мне немного страшно.
Его вдруг обуял страх, что своими словами он пугает ее, вместо того чтобы ободрить:
– Почему же?
– Потому что, когда вы так обнимаете меня, дотрагиваетесь до меня и целуете меня, у меня возникает странное желание проникнуть в вас, стать частью вас, как будто я перестаю управлять собой и быть собой.
От облегчения он тихонько рассмеялся:
– И просто превратиться в лишнюю ногу или третье ухо? – она шлепнула его по руке, но он увидел, что она улыбается.
– Не смейтесь надо мной, – сказала она. – Вы задали вопрос, и я попыталась честно на него ответить.
– Я не смеюсь над тобой, мне смешно оттого, что я чувствую себя так же, как ты.
– Правда?
– Это нормально, когда ты влюблен в кого-либо и хочешь стать его частью. Именно поэтому этот процесс и называется спариванием.
Она долго молчала, но он готов был биться об заклад, что она напряженно раздумывает.
– Означает ли это, что если я до вас дотронусь, вы будете ощущать то же, что и я?
Он задрожал от возбуждения от одной мысли о том, что она может потрогать его:
– Да, я буду ощущать то же самое.
Как будто бы задавшись целью испытать его, она положила ему руку на грудь. Она гладила его лицо, ерошила ему волосы на груди и поглаживала твердые мускулы. Когда ее рука передвинулась ниже, и пальцы скользили под простыни, прикрывавшие его живот, он закрыл глаза и сжал губы.
– Я делаю вам больно? – спросила Эри.
Ответом ей послужил странный сдавленный звук, наполовину стон, наполовину смех:
– Нет, нимфа, не больше, чем мое прикосновение причиняет боль тебе, – в доказательство он положил свою сильную руку на впадинку между ее бедрами, зарывшись кончиками пальцев в волосах.
Губы Эри раздвинулись в беззвучном выражении удовольствия, и она прикрыла глаза:
– Вы меня убедили.
– И ты меня, – он поцеловал ее. – Я убежден, что ты – самая прелестная, самая соблазнительная нимфа из всех, кого я когда-либо знал.
– А скольких нимф вы знали? – спросила Эри, нахмурившись.
Бартоломью провел пальцем, а потом и языком по ее припухшим губам:
– Только тебя.
– Но вы… занимались внесением семени с другими женщинами, правда?
– Я женат, Эри.
– Кроме жены, я имею в виду.
Бартоломью вздохнул, видя, что она спрашивает серьезно. И тем не менее, он был рад, что Эри ревнует:
– Да, до моей женитьбы у меня были другие женщины, но ни одна из них для меня ничего не значила.
– А я что-нибудь для вас значу?
– О, Эри! Милая, невинная моя Эри! – он прижался лбом к ее лбу, раздумывая, как бы ответить ей, чтобы не испортить их отношений. – Не спрашивай об этом. Не потому, что ты ничего не значишь для меня – это неправда – а потому, что никто из нас не может позволить себе стать для другого больше, чем другом.
Эри переплела пальцы у него на затылке:
– Но вы для меня уже больше, чем друг, Бартоломью. Я люблю вас.
Бартоломью застонал. Ее слова прозвучали, как удар молнии, проникая в самую его душу и заставляя ее петь и одновременно сжиматься от страха за будущее, которое было им уготовано.
– Не говори так, нимфа. Я – первый мужчина, которого ты узнала по-настоящему. Когда-нибудь тебе захочется взять свои слова назад.
– Никогда. Любите меня, Бартоломью. Доставьте мне обещанное удовольствие, – ее голос дрожал от сдерживаемых эмоций. – На одну-единственную сегодняшнюю ночь давайте вообразим, что завтра не наступит.
С радостью, замешанной на чувстве вины, он уступил, целуя ее глаза и ощущая на губах соленую влагу.
– Давайте соберем воедино всю нашу силу и всю нашу красоту, – прошептал он, – и в борьбе и радости проложим путь нашим влечениям через железные тернии судьбы. Тогда, хоть мы и не сможем удержать наше солнце на месте, мы заставим его мчаться вперед.
С этими словами он отшвырнул простыни и прижал ее к себе – бедро к бедру, грудь к груди, губы к губам.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Для Бартоломью ощущение мягкого и податливого тела Эри, прижатого к нему, было более прекрасным, чем вид моря, с которого ветер срывает барашки, и более опьяняющим, чем вино. Он ошибся много лет назад, когда решил, что ад и жизнь на земле – одно и то же; оказывается, существовал еще и рай.
Мысли Эри не были столь конкретными, но и она согласилась бы, что это был действительно рай.
