На мойке он провел в общей сложности минут тридцать пять – сорок. Позднее стало ясно, что эти минуты сыграли в его судьбе не самую положительную роль; не подвернись ему эта чертова мойка, его благие намерения, вполне возможно, осуществились бы наилучшим образом. Но знать, чем обернется его следующий шаг, не дано никому; во всяком случае, Борис Иванович Рублев таким свойством не обладал, и, выгоняя отмытую до скрипа машину из жестяного ангара мойки, он не предвидел никаких неприятностей – кроме, разумеется, предстоящего унижения, связанного с распитием мировой с человеком, который был ему до крайности несимпатичен.
Он без приключений приобрел в ближайшем гастрономе бутылку неплохого коньяка, вывел машину с парковки и направился к родным пенатам. Денек выдался пасмурный, небо хмурилось, суля дождик, и после адской жары, стоявшей всю последнюю неделю, это было даже приятно. Коньяк, которого он, как правило, не употреблял, отдавая предпочтение водке, навел его на счастливую мысль скормить шоколадные конфеты подполковнику ФСБ Михайлову: судя по комплекции, тот употреблял в пищу все, что не движется или движется, но медленно – в том числе, наверное, и шоколад. Вот пусть и трескает, пока его прыщами не обсыплет…
Впереди, метрах в ста, зеленый сигнал светофора замигал и сменился желтым. Борис Иванович снял ногу с педали газа и передвинул рычаг переключения передач в нейтральное положение. Он уже начал понемногу притормаживать, когда из-за росшего на газоне дерева прямо под колеса его машины шагнул какой-то человек. Рублев резко ударил по тормозам, машина встала как вкопанная, и неосторожный пешеход распластался на капоте, широко раскинув руки, как будто пытаясь дружески обнять едва не сбивший его автомобиль.
Первым делом в глаза Борису Ивановичу бросились розовые, как у лабораторной крысы, белки испуганно выпученных глаз, всклокоченная шевелюра и трехдневная щетина на помятой физиономии потерпевшего. Отметив про себя эти признаки длящегося уже не первый день запоя, Рублев потянулся к дверной ручке и замер, не веря собственным глазам: сквозь покатое ветровое стекло с расстояния в каких-нибудь полметра на него смотрел, глупо моргая слезящимися воспаленными глазами, взводный командир его батальона Сергей Казаков – геройский парень, когда-то спасший без малого две сотни солдатских жизней и каким-то чудом ухитрившийся уцелеть там, где уцелеть было попросту невозможно. Время и алкоголь сказались на его внешности далеко не лучшим образом, но сомнений быть не могло: это был Сергей Казаков собственной персоной.
Бориса Ивановича будто ветром вынесло из машины. Казаков уже стоял, слегка пошатываясь и оглядываясь по сторонам с таким видом, словно никак не мог сообразить, куда ему теперь податься – дальше через дорогу или назад, на газон. Рублев подскочил к нему, радостно схватил за плечи и встряхнул.
– Ну, чего, чего? – заплетающимся языком забормотало то, что осталось от героя-десантника. Вблизи от бывшего взводного так и разило кислым винным перегаром и застарелой грязью. – Чего хватаешь? Цел я, и тачка твоя цела. Извини, что так вышло. Виноват, не спорю, а руками хватать меня не надо. Все равно взять тебе с меня нечего, кроме анализов, так что не надо меня хватать…
– Серега, ты что, своих не узнаешь? – снова встряхнув его, как мешок с костями, сказал Борис Иванович. – Глаза-то разуй, десантура! Взгляд пьяного с видимым усилием сфокусировался на лице Рублева. На какой-то миг его лицо исказилось, словно от сильной боли, в глазах вспыхнул и сейчас же погас огонек узнавания. Казаков отвернулся и, двинув плечами, высвободился из объятий своего бывшего батальонного командира.
– Я вас не знаю, – мертвым, бесцветным голосом заявил он, глядя в сторону. – И никакой я не Серега. Можно, я пойду?
– Ага, – сказал Борис Иванович. – Не Серега, ясно. Значит, ошибочка вышла. И в десанте, наверное, не служил, да?
– Да, – сказал Казаков, делая шаг в сторону газона, – не служил. Я радистом был. В штабе дивизии РВСН, под Йошкар-Олой.
– Ага, – повторил Рублев и, снова схватив его левой рукой за плечо, правой сдвинул вверх засаленный рукав мятой рубашки, обнажив предплечье. – А это что – родимое пятно?
«Родимое пятно» представляло собой выцветшую и поблекшую татуировку в виде эмблемы ВДВ с надписью «ДШБ». Казаков равнодушно посмотрел на нее и снова отвел взгляд.
– Это так, – сказал он, – баловство. По молодости перед девками хвастался…
– А я вот из десанта, – доверительно сообщил Борис Иванович, волоча его к правой передней дверце машины. – В Афгане воевал. И там, в Афгане, Серега Казаков, с которым я тебя спутал, мне однажды жизнь спас. Он тогда многих, считай, с того света вытащил, ну, и меня со всеми заодно. У него, помню, такая же татуировка была, и на том же самом месте. Такие татуировки, чтоб ты знал, дорогого стоят, ребята за них кровью платили, а иные так и жизнью. А ты – перед девками хвастаться… Нет, приятель, так не пойдет! За такие вещи рано или поздно отвечать приходится, вот ты мне сейчас и ответишь…
Казаков рванулся, пытаясь высвободиться; несмотря ни на что, он оказался еще довольно сильным, но Борис Иванович был сильнее.
– Ну?! – сказал он требовательно, свободной рукой распахивая дверцу. – Дрыгаться не надо, помну. Сел, живо! Я тебе покажу баловство, дурилка картонная…
Казаков не столько сел, сколько упал на сиденье. Борис Иванович закрыл за ним дверь, обошел машину спереди, сел за руль и воткнул передачу. Машина тронулась, в зародыше ликвидировав уже начавшую образовываться пробку, и снова стала, доехав до светофора, на котором опять загорелся красный.
Борис Иванович до упора опустил стекло слева от себя. Он не был брезглив, но в тесном замкнутом пространстве автомобильного салона исходившее от бывшего взводного амбре буквально кружило голову. Казаков, воспользовавшись остановкой, взялся за дверную ручку с явным намерением задать стрекача.
– Сидеть, – сказал ему Рублев. – Что это ты задумал, Серега? Зачем этот цирк?
Сергей обмяк в кресле.
– Отпустил бы ты меня, Иваныч, – сказал он с тоской, глядя в боковое окно. – На что я тебе нужен?
– На органы, – проворчал Борис Иванович, плавно выжимая сцепление. На светофоре загорелся желтый, машина не столько тронулась, сколько сорвалась с места, как и все остальные машины вокруг нее, и, набирая скорость, понеслась вперед, будто участвуя в сумасшедшей гонке на выживание. Столичный стиль вождения не предусматривает высадки пассажиров на ходу, но Рублев все равно оставался начеку, краешком глаза наблюдая за Казаковым: бывший или не бывший, спившийся или нет, он был десантник и мог-таки поднести неожиданный сюрприз. – Ты, Серега, не темни, а скажи прямо: что, тебе неприятно меня видеть, не хочется со мной говорить? Я тебя обидел чем-то?
– Мне себя неприятно видеть, – все так же глядя в окно, откликнулся Сергей. – А ты… Да, командир, на тебя у меня зуб имеется.
– За что?
– За ту гранату. Помнишь? Если б не она – вернее, если б не ты, – лежал бы я сейчас в земельке и горя не знал… На том перекрестке направо поверни.
