Вдвоем они вынесли Сергея Казакова из дома и забросили в багажник джипа. Перед тем как накрыть его куском грязного брезента, Андрей Константинович нашарил во внутреннем кармане его пиджака паспорт. Вернувшись в дом, он бросил паспорт в печку, в весело гудящий и потрескивающий огонь. Секундой позже туда же отправилась купчая на дом и все прочие документы, устанавливающие право собственности Казакова на здешнее движимое и недвижимое имущество. Огонь лизнул коленкоровую обложку паспорта, шевельнул странички, обведя их черно-коричневой каймой, и начал жадно пожирать корчащуюся, словно от невыносимой боли, бумагу. Через полторы минуты паспорт превратился в невесомый пепел, а вместе с ним прекратил свое существование и бывший капитан ВДВ Сергей Сергеевич Казаков.
Во всяком случае, Алексей Иванович Бородин очень надеялся, что прекратил.
* * *
Врач был невысокий, сухопарый, с узким лошадиным лицом и редкими бесцветными волосами, льнувшими к длинному костистому черепу. В вырезе белого халата виднелась кремовая форменная рубашка без галстука, расстегнутый ворот которой позволял видеть треугольник морской тельняшки, на лбу поблескивало укрепленное на эластичной ленте круглое зеркальце с дыркой посередине, какими до сих пор пользуются отоларингологи в небогатых медицинских учреждениях. Дюжий санитар в сероватом от старости и частых стирок халате со сноровкой, говорящей о богатом опыте, раздевал пациента, легко ворочая его, как большую тряпичную куклу. Глаза пациента были открыты, но он ни на что не реагировал. Его мятый, старомодного покроя пиджак уже лежал на полу возле кушетки; ловко ослабив узел, санитар снял с шеи пациента узкий темный галстук, швырнул его поверх пиджака и, придерживая безвольно обмякшее, все время норовящее завалиться набок тело одной рукой, другой без лишних церемоний содрал с него мятую, испачканную, пропотевшую насквозь белую рубашку. По полу с дробным перестуком запрыгали отлетевшие пуговицы, рубашка беззвучно и плавно, как миниатюрный парашют, опустилась поверх пиджака, накрыв собой похожий на дохлую змею галстук.
Под рубашкой обнаружился десантный тельник в голубую полоску. На левом предплечье пациента синела старая, кустарная татуировка – эмблема воздушно-десантных войск и надпись «ДШБ». Тело у него было крепкое, с мощной, хотя и несколько одрябшей мускулатурой, а лицо – основательно испитое, уже отмеченное печатью начинающейся деградации.
Врач закурил, наблюдая за тем, как санитар большими хирургическими ножницами срезает с пациента тельняшку. В открытую форточку тянуло теплым ветром, который шевелил белые занавески и краешек простыни на кушетке. Ветер пах йодом и солью; эти запахи безуспешно соперничали с царившим в кабинете смешанным ароматом дезинфекции и табачного дыма.
Снаружи, слитно топоча по бетону тяжелыми кирзовыми башмачищами, промаршировало в сторону столовой очередное подразделение. «Нам нужны такие корабли на море! Чтобы мы могли с любой волной поспорить!» – не столько пела, сколько выкрикивала сотня луженых матросских глоток. «Ты морячка, я моряк! Ты рыбачка, я рыбак!» – ответно рявкала в отдалении другая колонна. Врач поморщился: у него был тонкий музыкальный слух, и ежедневные вокальные упражнения марширующей по территории базы матросни всякий раз превращались для него в изощренную пытку.
Санитар раздел пациента донага, уложил на кушетку, отступил в угол и замер, сделавшись похожим на некое анатомическое пособие в натуральную величину. У него было тупое тяжелое лицо с квадратной челюстью и маленькими, как следы булавочных уколов, равнодушными глазами. Он служил по контракту, как и все, кому доводилось хотя бы изредка иметь дело с пациентами специального изолятора медсанчасти; у него наверняка имелось какое-то жилье в соседнем городке и, вполне возможно, семья. Хотя представить себе семейную жизнь этого тупого куска мяса доктор Симаков, откровенно говоря, затруднялся. Гораздо легче было вообразить, что, приходя домой со службы, санитар становится в какую-нибудь специально отведенную нишу или, наоборот, ложится в сколоченный по размеру ящик, задергивает за собой занавеску, закрывает крышку и просто выключается, как бытовой электроприбор…
Затушив сигарету в заменявшей пепельницу стеклянной медицинской плошке, доктор Симаков приступил к первичному осмотру: проверил реакцию зрачков, давление и пульс, заглянул пациенту в ротовую полость и прощупал живот. Печень оказалась заметно увеличенной, но об этом было нетрудно догадаться и без пальпации: этот тип, как и подавляющее большинство его предшественников, выглядел основательно испитым. С учетом специфики контингента иначе, наверное, и быть не могло: другие сюда попадали крайне редко, а пьяный во все времена был и остается законной добычей для всякого, у кого есть охота присвоить чужое имущество, отнять у человека жизнь или просто безнаказанно покуражиться.
Моя руки с мылом над жестяной раковиной, Симаков отметил про себя, что новый пациент, как и все предыдущие, находится под воздействием какого-то препарата – какого именно, доктор не знал и не стремился узнать. Препарат вводили полевые агенты-вербовщики, доставлявшие пациентов на базу, что позволяло осматривать их и помещать в звуконепроницаемые боксы без лишней возни, как овощи, – вынул из корзинки и положил в кладовку, а ему и горя нет. Перед отправкой их к месту назначения в боксы через вентиляционную систему подавался усыпляющий газ. Впрочем, к данному этапу пребывания своих пациентов в медсанчасти доктор Симаков отношения не имел. Детали происходящего, как и дальнейшая судьба пациентов, его не интересовали; он понятия не имел, зачем их привозят сюда и куда потом отправляют; он просто делал свою работу, не пытаясь узнать то, чего знать ему не полагалось. Конечно, человеку свойственно строить догадки, но доктор Симаков уже давно пришел к выводу, что занятие это не только бесперспективное, но и потенциально опасное для здоровья: еще сболтнешь что-нибудь, хотя бы и во сне, – беды не оберешься, особенно если твоя догадка случайно окажется недалека от истины… – Веди на санобработку, – не оборачиваясь, сказал он санитару и принялся намыливать руки по второму разу.
Сегодняшний пациент выглядел относительно чистым (настолько, разумеется, насколько может быть чистым человек, в бессознательном состоянии проехавший добрую тысячу километров в багажнике автомобиля, да еще по жаре), но такие попадались сравнительно редко. Гораздо чаще Симакову приходилось иметь дело с крайне запущенными экземплярами, после которых в кабинете, несмотря на открытое окно и дезинфицирующие средства, часами держалась отвратительная вонь. Поэтому привычка тщательнейшим образом мыть руки после каждого контакта с пациентами давно превратилась в условный рефлекс.
За спиной у него слышалась заглушаемая плеском льющейся в раковину воды негромкая возня, а когда Симаков обернулся, вытирая руки чистым вафельным полотенцем, в кабинете уже никого не было, только на полу рядом с кушеткой грудой лежали брошенные как попало вещи – мятый, когда-то очень приличный костюм, пыльная и пропотевшая белая рубашка, изрезанный на куски выцветший десантный тельник, поношенные туфли, носки, белье… Потом, постучав, вошел другой санитар – в отличие от первого щуплый, заморенный, вечно шмыгающий носом, – собрал вещи в непрозрачный полиэтиленовый мешок и удалился.
