– Выходи, – приказал он, впервые за последние полчаса нарушив тягостное молчание.
– Куда? – не двигаясь с места, спросил Бородин. Он догадывался куда.
– Наружу, – пояснил Борис Иванович и, грубо отодвинув его локтем, открыл отделение для перчаток.
Никаких перчаток внутри, естественно, не обнаружилось. Там лежало руководство по эксплуатации автомобиля, налобный фонарик на эластичной ленте и скомканная тряпка милой сердцу россиянина камуфляжной расцветки. Поверх нее, тускло отсвечивая вороненым металлом, лежал пистолет. Чувствуя, как тело становится легким, почти невесомым от мощного выброса адреналина, Алексей Бородин мысленно проклял себя за непроходимую тупость. Оказывается, все это время рядом, почти у него на коленях, лежал верный шанс не только спастись, но и навсегда спрятать концы в воду. Но откуда ему было об этом знать?! Кроме того, он не без оснований подозревал, что малейшая попытка завладеть оружием, не говоря уж о том, чтобы им воспользоваться, закончилась бы для него переломом руки – и, вполне возможно, не одной.
Сейчас же выяснилось, что он совершенно напрасно обозвал себя тупицей: пистолет, оказывается, был не заряжен. Рублев вынул из кармана обойму, деловито загнал ее в рукоятку и хмуро поинтересовался:
– Я долго буду ждать? На выход!
– Зачем?
– Затем. Убивать тебя буду. Давай шевелись, обивку пачкать неохота!
Алексей Бородин сам не понял, как очутился снаружи. Он не собирался подчиняться приказам этого усатого костолома и покорно, как скотина, идти на убой. Напротив, он намеревался обеими руками вцепиться в сиденье и отбиваться до последнего: хочешь стрелять – стреляй, пачкай свою драгоценную обивку, а я тебе в этом деле не помощник!
Тело, однако, распорядилось по-своему, и его было нетрудно понять: оно хотело жить во что бы то ни стало, и доводы типа «лучше умереть стоя, чем жить на коленях» на него не действовали. Оно было готово подчиниться любому приказу и охотно прошлось бы к месту расстрела хоть на ушах, хоть на бровях, лишь бы выиграть, выторговать, вымолить у палача лишнюю минуту жизни.
Рублев открыл багажник, достал оттуда саперную лопатку в брезентовом чехле, снял чехол и протянул лопатку Алексею Ивановичу.
– А это зачем? – спросил тот, чтобы немного потянуть время.
– Копать, – озвучил Рублев вполне очевидный ответ. – Нас видели вместе, – довольно любезно и с большой охотой пояснил он, – а я этим летом от милиции уже набегался, надоело до смерти. Ну, что встал? Кругом, шагом – марш!
И снова тело повиновалось приказу раньше, чем Алексей Иванович успел сформулировать и озвучить свой протест: мне все равно помирать, а остальное – твои проблемы, так что, если хочешь, копай сам, а не хочешь – засунь эту лопату себе в ж… и сам отправляйся по тому же маршруту!
Он покорно двинулся к оврагу, неся лопату в опущенной руке, огибая кусты и уклоняясь от колючих лап молодых сосенок. Задевая отполированным прикосновениями земли лезвием тонкие ветки, лопата издавала тихий похоронный звон. За спиной мягко стукнула, закрывшись, крышка багажника, а мгновением позже послышались шаги. Рублев ступал тяжело, уверенно, хотя Алексей Иванович почему-то не сомневался в том, что в случае необходимости этот здоровяк может красться легко и беззвучно, как огромный кот.
Когда-то в его квартире жила старая кошка. Как и все представители своего семейства, она перемещалась из комнаты в комнату абсолютно бесшумно, но порой, демонстрируя дурное или, напротив, приподнятое настроение, давала себе волю и топотала, как целый табун лошадей. Она дожила до двадцати лет и умерла легко, без мучений. Двадцать лет для кота – почти абсолютный рекорд долгожительства, и Алексей Иванович с учетом обстоятельств вряд ли мог рассчитывать побить этот рекорд в своей, так сказать, весовой категории.
Пробившийся сквозь крону старой сосны закатный луч кольнул правый глаз. Бородин повернул голову и, щурясь, посмотрел на солнце, подумав, что, вполне возможно, видит его в последний раз.
– Прощай, солнце, как говорил капитан Немо, – будто подслушав его мысли, с мрачной насмешкой произнес Рублев.
Слова сопровождались металлическим щелчком затвора. Ноги у Бородина вдруг подкосились, он упал на колени, выронив лопату.
– Нет, – прохрипел он мгновенно пересохшим ртом, не смея обернуться, – не надо. Нет!
Его мягко, но сильно толкнули между лопаток – кажется, ногой, – и он, треща подлеском и гнилыми сучьями, покатился по склону оврага. Следом полетела лопата.
– Копай, гнида, – сказал сверху Рублев. – И не халтурь, для себя стараешься. Поработаешь напоследок, как нормальный человек – честно, своими руками. Чем глубже выкопаешь, тем меньше шансов, что собаки до твоих косточек доберутся. Зато место какое, ты посмотри! Сам бы тут лежал, да дела не отпускают. Тут тебе и елочки пушистые, и березки шумят, и простор, и по могилке твоей ногами топтаться некому… Парадиз!
Не пытаясь подняться, Бородин тяжело перекатился на живот и уткнулся лицом в подушку прелой прошлогодней листвы, вдыхая пополам с сухой пылью ее грибной, немного затхлый запах.
– За что? – чувствуя, как по щекам неудержимо струится что-то горячее и влажное, почти прорыдал он. – Что я вам сделал?!
– А то ты не знаешь, – послышался сверху презрительный голос Рублева. – За Серегу Казакова, за что же еще! Что же ты думал, приятель, – что навешаешь мне лапши на уши, сунешь под нос бумажку с липовой печатью, и все шито-крыто? Нет, браток, не на такого напал! Я, чтоб ты знал, двадцать лет в армии отслужил, да не в штабе, а бок о бок с личным составом. А хитрее русского солдата только русская баба, да и то не каждая. Поэтому субчиков вроде тебя я за километр насквозь вижу. Ухайдакал ведь ты моего Серегу – один ли, с дружками ли, но ухайдакал. А теперь спрашиваешь за что… Да ты копай, копай, чего разлегся? Ты меня не зли, я ведь могу убить и не сразу, а постепенно. Чтоб ты, стало быть, успел вволю насладиться процессом… С тебя ведь, по грехам твоим, с живого шкуру содрать и на кол посадить, и то, поди, мало будет!
Бородин вдруг рывком поднялся на колени, ударил себя в грудь исцарапанными, испачканными землей и мелкой лесной трухой кулаками и рванул на себе рубашку, с треском отрывая пуговицы.
– Нет! – истерично, сквозь слезы, выкрикнул он. – Да нет же, нет!!! Вы все не так поняли, это неправда, клянусь! Я никого не убивал, честное слово!
– Ты еще скажи «честное риелторское», – посоветовал Рублев и присел на корточки на краю оврага, свесив между колен руки, в одной из которых опасно поблескивал пистолет. – Так я тебе и поверил. Честный риелтор – то же самое, что честный политик. Есть еще такое мудреное слово, означает совмещение несовместимых понятий… как бишь его? Катахреза, что ли. А в народе говорят проще: единожды солгавши, кто тебе поверит?
– Вы не понимаете! – Бородин истерично рассмеялся, всхлипнул и провел по лицу ладонями, размазывая смешанную со слезами грязь. – Ты же ни черта не понимаешь, вояка! Тебе бы только кого-нибудь шлепнуть, отвести душу. У тебя ведь и в мыслях нет, что я тебе могу пригодиться! Единственный человек на всем белом свете, который может тебе помочь, – вот он, перед тобой! А ты говоришь – копай… Стреляй, если тебе неймется!
