Рука замедлилась, и я открыл глаза. Дыхание сбилось, голова шла кругом.
Горящий взгляд темно-серых, восхищенно расширенных глаз Ханны был устремлен на ее живот, заляпанный моим семенем. Она провела по нему пальцем и промурлыкала:
– Уилл.
Мы явно еще не закончили.
Опираясь одной рукой на подушку, я посмотрел на нее.
– Тебе понравилось?
Она кивнула, с самым бесовским видом прикусив нижнюю губу.
– Покажи мне, – велел я. – Поласкай себя для меня.
Поначалу Ханна выглядела неуверенно, но затем неуверенность превратилась в решимость. Она провела рукой по телу, легонько притронувшись сначала к моему еще эрегированному члену, а потом и к себе. Прижав двумя пальцами клитор, она вздрогнула от наслаждения.
Моя рука поползла вверх, по ее боку и груди. Нагнувшись, я поцеловал напрягшийся сосок и шепнул ей:
– Доведи себя до оргазма.
– Помоги мне, – попросила она, полуприкрыв веки.
– Когда ты занимаешься этим сама, меня нет рядом. Покажи мне, как ты это делаешь. Может, мне тоже понравится смотреть.
– А я хочу, чтобы ты смотрел и помогал мне.
Она все еще не остыла после секса и была такой мягкой и влажной. Ее пальцы скользили снаружи, мои внутри, и вскоре мы нашли общий ритм – я двигался, она поглаживала – и, черт возьми, было просто чудесно видеть ее такой раскованной и страстной, смотревшей попеременно то на свой мокрый от семени живот, то на мой быстро твердевший член.
Много времени ей не потребовалось. Уже скоро она билась о мою руку, широко раздвинув ноги и приоткрыв губы. Напряжение росло, и вскоре она с криком взорвалась.
Кончая, Ханна была прекрасна: раскрасневшаяся кожа, твердые горошинки сосков. Не удержавшись, я принялся покусывать нижнюю часть ее груди, постепенно замедляя движение пальцев.
Немного очнувшись, она оглядела нас: оба потные, у нее на животе след моего оргазма.
– По-моему, нам нужен душ.
Я рассмеялся.
– Думаю, ты права.
Но до душа мы так и не добрались. Только мы пытались подняться с кровати, как или я начинал целовать ее плечи, или она покусывать меня – и каждый раз мы снова опускались на матрас. Наконец время перевалило за одиннадцать, и стало ясно, что на работу мы уже точно не пойдем.
Потом поцелуи снова стали яростней, и я взял Ханну, перегнув через край кровати, после чего обессиленно рухнул на нее. Перекатившись на спину, она уставилась на меня, играя моими вспотевшими волосами.
– Ты хочешь есть?
– Немного.
Ханна приподнялась было, но я снова повалил ее на кровать и поцеловал в живот.
– Но не настолько, чтобы встать прямо сейчас.
Заметив на прикроватной тумбочке ручку, я, не думая, потянулся за ней. Затем пробормотал: «Лежи тихо», зубами стащил колпачок и прижал шарик к коже Ханны.
Она оставила окно рядом с кроватью немного приоткрытым, и пока я писал на мягкой коже ее бедра, мы прислушивались к городскому шуму. Она не спросила, что я делаю, как будто это не слишком ее волновало. Ее руки зарылись в мои волосы, соскользнули на плечи, на подбородок. Она аккуратно очертила мои губы, брови, переносицу – словно была слепой и пыталась понять, как же я выгляжу.
Закончив, я откинулся назад, любуясь своей работой. Мелкими буквами я записал отрывок своей любимой цитаты. Надпись тянулась от ее бедра до лобковой кости.
«Все исключительное – для исключительных».
Мне понравилось, как темные чернила смотрятся на ее коже. Еще больше мне нравилось то, что это было написано моим почерком.
– Я хочу вытатуировать это на тебе.
– Ницше, – прошептала она. – В общем, неплохая цитата.
– «В общем»? – повторил я, поглаживая пальцем нетронутую кожу под надписью и размышляя над тем, как много еще можно тут написать.
– Он был слегка женоненавистником, но это навело его на несколько достойных афоризмов.
Матерь божья, ну и мозги у этой женщины.
– Например? – поинтересовался я, дуя на высыхающие чернила.
– «Часто чувственность перегоняет росток любви, так что корень остается слабым и легко вырывается», – процитировала она.
Ну ладно. Я поднял глаза как раз вовремя, чтобы заметить, как Ханна выпускает из зубов нижнюю губу, насмешливо поблескивая глазами. Весьма интересно.
– А что еще?
Она провела пальцем по шраму у меня на подбородке, внимательно глядя мне в лицо.
– «Не все то золото, что блестит. Самые ценные металлы имеют более мягкий оттенок».
Моя улыбка несколько подувяла.
– «Под конец человек любит свое желание, а не то, чего желал».
Склонив голову к плечу, она провела рукой по моим волосам.
– Как думаешь, это верно?
Я сглотнул, чувствуя, что попался. Я и без того слишком запутался, чтобы понять, выбирает ли она цитаты со значением, намекая на мое прошлое, или просто цитирует классические философские высказывания.
– Думаю, иногда верно.
– Но все исключительное для исключительных… – тихо продолжила Ханна, глядя на свое бедро. – Это мне нравится.
– Хорошо.
Наклонившись, я поправил одну букву, потом затемнил другую, напевая себе под нос.
– Все время, пока ты писал, ты пел ту же песню, – шепнула она.
– Да? Я даже не заметил, что пою.
Я прогундосил еще несколько тактов, пытаясь вспомнить, что же я напеваю. She Talks to Angels.
– М-м-м, старая, но зачетная, – сказал я, обдувая ее пупок струйкой воздуха, чтобы подсохли чернила.
– Я помню, как ваша группа исполняла ее.
Я недоуменно взглянул на нее.
– Ты слышала запись? По-моему, ее даже у меня нет.
– Нет, – шепнула она. – Вживую. Я навещала Дженсена в Балтиморе в те выходные, когда ваша группа ее играла. Он сказал, что вы на каждом концерте перепеваете одну чужую песню, которую больше никогда не исполняете. И я попала на нее.
При этих словах в ее глазах что-то мелькнуло.
– Я даже не знал, что ты была там.
– Мы поздоровались перед концертом. Ты был на сцене, настраивал электрогитару.
Она облизнула губы и улыбнулась.
– Мне было семнадцать. Как раз до этого ты приезжал к нам и работал с папой на летних каникулах.
– Ох, – сказал я, гадая, что семнадцатилетняя Ханна подумала о том концерте.
Я все еще вспоминал его, даже теперь, когда прошло больше семи лет. Мы круто играли в ту ночь, и публика завелась с пол-оборота. Возможно, это был один из наших лучших концертов.
