Изабель кивнула, и Батист смущенно спросил, разглядывая ботинки:
— А ты можешь сесть за руль?
— Если хочешь.
— Да, тут дело даже не в том, хочу ли я… У меня нет прав.
— Ты что, завалил экзамен?
Он смутился и покраснел:
— Да нет, не такой уж я дебил! На самом деле я никогда не пытался его сдавать.
Изабель бросилась ему на шею и осыпала его поцелуями. Чем дальше они общались, тем больше она узнавала этого надежного, твердокаменного Батиста, уважаемого писателя, сложного, почти как Жозефина, — и оказывалось, что это бриллиант с множеством разных граней. Когда его считали рациональным, он вел себя как мистик. Стоило поверить, что он серьезный и ответственный, как он оказывался совершенным ребенком.
— Понимаешь, — признался он, чтобы как-то оправдаться, — я слишком рассеянный. Вместо того чтобы смотреть на дорогу и на знаки, я думаю о своих персонажах, разглядываю провода вдоль дороги — их мягкие изгибы меня убаюкивают.
Она прижала к себе этого мальчишку, который в машине выдумывал себе истории, положила на стойку права и выбрала красную гоночную машину.
Они покатили в сторону Корка. Изабель уверенно рулила, несмотря на левостороннее движение.
Чем дальше они забирались, тем больше Батисту бросалось в глаза, как изменилась Ирландия с тех пор, как они были молодыми. Дороги, промышленные корпуса, магазины… Уродливое благополучие захлестнуло край, бывший некогда сельским. Его, конечно, радовало, что страна вырвалась из нищеты, в которой пребывала веками, но он думал: а вдруг она при этом сбилась со своего пути… Действительно, мир меняется, и сам он, наверно, тоже… А вдруг и Жозефина изменилась? Как можно было отмахать тысячу километров, руководствуясь одной интуицией?
Они въехали в Корк — город, разрезанный рекой надвое, — и добрались до порта. Изабель восхищалась невысокими разноцветными домиками, прижавшимися друг к дружке. Такое буйство красок удивляло: это могла бы быть тропическая картинка, но они были вовсе не в тропиках, могло бы выглядеть вульгарно, но не выглядело, могло бы смотреться как китч, — но в итоге город нельзя было не признать милым и живописным. Разноцветие фасадов — бледно-розовый, голубой цвета венецианской лагуны, кирпично-красный, светящийся зеленый и ярко-оранжевый — не било в глаза, потому что мелкий дождик, облачное небо и близость океана приглушали цвета, смазывали их, словно на них положен был матовый слой лака, как на картинах старых мастеров.
Они остановились на мосту Святого Патрика с тремя пролетами, и Батист стал ворошить в памяти прошлое. Он назвал несколько противоположных направлений. Как все люди, которые не водят машину, он запоминал дурацкие, бесполезные детали местности, вроде того, какие там были кусты, афиши, витрины — словом, черты, которые давно сменились.
Изабель его не торопила: она видела, как он расстраивается из-за этой своей несуразности. Наконец он узнал терракотовую статую Девы Марии на перекрестке, они выехали из города и покатили через поля.
И вдруг ослепительный свет озарил все вокруг, словно окончание всех забот и печалей или второй за сутки рассвет, внезапно пришедшийся на середину дня; небо очистилось, а крохотные облачка уменьшились до мазков кисти на холсте — способ придать синеве эффект глубины.
Шоссе сменилось проселочными дорожками в обрамлении замшелых каменных кладок и всклокоченных изгородей. На перекрестке возник старинный указатель.
— Гостиница «У Мёрфи. Bed and Breakfast»! Точно, туда-то нам и надо!
Батист торжествовал!
Машина выехала на каменистый проселок, по обеим сторонам которого паслись бараны.
Перед фермой с сиреневыми ставнями на каменистом утесе сидела Жозефина и, кажется, помирала со скуки. Услышав шум мотора, она вскочила и приподнялась на носочки, чтобы рассмотреть, кто сидит в красном автомобильчике.
Машина остановилась.
Батист выскочил наружу. С другой стороны — Изабель.
Жозефина смотрела на них с улыбкой.
Не шевелясь, они долго с нежностью смотрели друг на друга. Над ними носились веселые крикливые чайки.
Жозефина опустила глаза, слегка покраснела и заметила немного ворчливым мальчишеским голоском:
— Не очень-то вы рано. Пришлось поскучать. — И она со смехом бросилась к ним в объятия.
Через несколько минут они уже были в спальне: Жозефина выговорила у фермерши, госпожи Мёрфи, грубоватой высокой и ширококостной тетки, разрешение пригласить друзей внутрь.
Она опустилась на свою узенькую холостяцкую постель. Они устроились по бокам. Пружины протестовали.
Не боясь никого шокировать, Батист объяснил Жозефине, что он может любить Изабель только вместе с ней и при условии, что она ее тоже любит. Жозефина получила подтверждение того, что именно она — душа всей их троицы.
— Я никогда не сблизился бы с Изабель без тебя. Это ты привела меня к ней. И то, что мы теперь хорошо понимаем друг друга и друг другу нравимся, этого не отменяет. — И он обернулся к молодой светловолосой женщине. — Изабель — наша общая подруга, Жозефина, она принадлежит нам обоим. Давай примем ее в наш союз.
— Вы как две капли воды на стекле, — прошептала Изабель. — Капля Жозефина и капля Батист. И уже давным-давно эти две капли слились в одну. Никто не сможет вас разделить. Я не представляю себе, как можно любить одного из вас, без другого.
Жозефина взглянула на них, поняла, что они говорят искренне, и не стала спорить, а схватила их за руки:
— Заберите меня отсюда сейчас же. Ни один из ревностных католиков, которые тут живут, не сможет понять того, что с нами происходит. У нас тут девятый век, как будто святой Патрик только что обратил кельтов в христианство.
— Ты преувеличиваешь.
— Ничуточки. Испорченным ирландец может быть, только когда он за границей. Возьмите хоть Оскара Уайльда.
— Или когда напьется? — предположил Батист.
— Нет, тогда он не испорченный, а счастливый. — И она с веселым смехом вытащила из-под кровати бутылку виски, заперла дверь и рухнула на матрас, прижимая к себе Батиста и Изабель.
4
— Слушай, Людо, а может, тебе больше нравятся мальчики?
Клодина отступила на шаг назад и, скрестив руки на груди, придирчиво разглядывала сына.
Людовик медленно выпустил дым: он прищурился и следил глазами за матерью.
— Я знал, что ты спросишь. При моих-то делах, я уже и сам стал об этом задумываться.
— Но это ведь не страшно… Теперь уже никто не шарахается от геев.
Он потряс головой:
— Я и сам знаю, что не страшно. Никто не смеется над геями, которым нравится быть геями, зато все смеются надо мной.
— Что? Да тебя же все обожают!
