Тишина была полной. В сердце Фуиня было больше чувств, чем оно могло вместить. Он не дышал, и ему казалось, что все вокруг него тоже не дышат. Он по-прежнему чувствовал с ужасающей ясностью, что Дайянь принял какое-то решение, что-то понял. Теперь он обращался уже не только к ним. Через них, возможно, чтобы они могли запомнить и рассказать.
Но молодой человек на троне не питал слабости и неуверенности насчет своих собственных нужд и желаний, своего собственного понимания даже в такой ситуации. Это тоже надо было дать понять всем, и губернатор Ван Фуинь и придворные в Шаньтуне тут же об этом узнали.
– Нет, – возразил император Катая. – Нет. Преданность – это скромность. Если бы вы ошиблись, если бы к ним подошло подкрепление, если бы ваш план проникнуть в город провалился, если бы вы потерпели поражение в том бою, мы бы здесь остались без защиты. Ни один солдат Катая не может брать на себя так много! И были обстоятельства, о которых вы не знали, не стали ждать, чтобы узнать. Мы дали согласие на мир, границу, торговлю. Больше наш любимый народ не будет гибнуть, ответственность за народ – всегда – является постоянным долгом императора.
Фуинь с трудом сглотнул. «И этот тоже, – подумал он. – И этот тоже охвачен страстью. Он тоже…»
– А во время этого мира что будет с любимым народом светлейшего повелителя в Ханьцзине? В Еньлине? В Синане? В бедном, покинутом Шуцюяне на севере? В каждом поселке и деревне за рекой Вай? На каждой ферме? Разве на них не распространяется ваш постоянный долг? Разве они не катайцы?
– Уже нет, – ответил император ясным и категоричным голосом.
Ван Фуиню показалось, что тут комната завибрировала, будто после удара какого-то огромного колокола.
Он увидел, как император спокойно оглядел присутствующих, потом опять посмотрел на стоящего перед ним человека. Чжицзэн произнес:
– Мы так решили. Мы решили, что больше всего Катаю нужен мир. И при любом договоре надо платить свою цену, меняться чем-то. Мы были вынуждены сделать это из-за ошибок, которые совершили до нас.
Он махнул рукой в знак того, что аудиенция закончена.
Несколько человек вышли вперед. Жэнь Дайяня увели. Он вошел в тронный зал сам. А покинул его под охраной, окруженный шестью стражниками. Оттуда его отвели в тюрьму Шаньтуна, ее построили рядом с дворцом, на холме над городом, углубив в землю. В то время там больше не было заключенных. Она предназначалась для одного Жэнь Дайяня.
Из его камеры, если встать на скамью, открывался вид сквозь железную решетку на Западное озеро внизу, во всей его красе. Иногда можно было слышать музыку, иногда поющий женский голос доносился с лодок на воде, украшенных красными фонариками, даже осенью, если ночь под звездами была теплой.
Через какое-то время, когда ночи стали холоднее, по озеру уже не плавали лодки после наступления темноты. И с вершины холма можно было слышать только ветер, шумящий в соснах, когда наступила зима.
Глава 30
Первый судья, которому поручили подготовить официальное обвинение в государственной измене командующего Жэня Дайяня, вскоре покинул свой пост и отказался от великой чести выполнить это задание, покорно выразив огромное сожаление. Он сослался на то, что его обязанности перед семьей требуют покинуть двор и отправиться в длительную поездку на юго-запад.
Второй судебный чиновник, выбранный Хан Сенем, также продержался всего несколько недель. В этом случае оказалось, что у него возникли большие проблемы со здоровьем, из-за которых он был вынужден взять отпуск для отдыха и приема некоторых знахарских снадобий.
Третий судья, назначенный после того, как удостоверились в его крепком здоровье и в том, что его семья живет в столице, еще не успел закончить следствие.
Он все же признался во время встречи с глазу на глаз с первым министром, что могут возникнуть некоторые сложности в предъявлении убедительного обвинения в государственной измене. Он также очень осторожно упомянул о всеобщем восхищении заключенным в народе. Ему докладывали о песнях и стихах, разговорах в чайных и кварталах развлечений («Пустых, досужих разговорах», – поспешно прибавил он) о героизме и преданности командующего, о широко известных победах, одержанных им. Ходят даже стихи – говорят, что их написал сам Жэнь Дайянь («Что, конечно, чепуха», – снова поспешил прибавить судья) – о мести за бедствие Ханьцзиня.
По-видимому, всем было известно, что войска командующего Жэня готовились отобрать столицу империи («Бывшую столицу», – поправился он), прибегнув к уловке, как раз в тот момент, когда им приказали отступить.
Нет, судья понятия не имеет, как распространилась эта информация. Возможно, это известно уважаемому первому министру? Ответа не последовало. Он его и не ожидал.
«Не существует ли возможности, – небрежно спросил судья, будто просто размышляя вслух за чаем, – просто лишить Жэня Дайяня звания и с почетом снять с должности командующего, возможно, как человека, который сделал для Катая больше, чем справедливо требовать от любого воина? Позволить ему где-нибудь затеряться в неизвестности? Разве он родом не с запада? Нельзя ли…?»
В глубине души первый министр Катая считал, что это было бы идеальным решением. Ему не раз приходила в голову та же самая мысль, часто поздно ночью. Однако он был всего лишь слугой императора, который придерживался другой точки зрения, а также в этом деле играли роль и другие факторы, очень важные.
Вслух он только сказал, что в этом вопросе есть такие особенности, которые он не может обсуждать, как понимает судья.
Судья все понял, очень хорошо понял.
Его хладнокровно и откровенно вынуждали продолжать стряпать дело о государственной измене. Ему пришлось напомнить себе, что его император доверяет ему и что будущее человека может быть или светлым, или темным. Ему также мягко намекнули, что заболеть или вдруг обнаружить какие-то дела, которые могут отвлечь его от этой задачи, было бы неприемлемо.
Собственно говоря, первый министр уже прочел те стихи, о которых шла речь. Один из его шпионов в городе принес ему копию стихотворения, сняв его, очевидно, со стены на одной из торговых улиц. «Бывает время, – подумал первый министр Хан Сень, – когда новые печатные устройства могут создать больше неприятностей, чем принести пользы».
Он слышал, как говорит Жэнь Дайянь, уже не раз. Он ни на мгновение не усомнился, что эти строчки могут принадлежать ему. Он их уже сохранил в памяти.
Когда я стою на широкой равнине,
Дождь прекращается, небо светлеет.
И издаю я воина клич.
На тысячи ли вокруг распростерлись
Поля моих битв. От сожалений
Мы постареем, если сдадимся,
Ханьцзиня позор кровью не смоем.
Долго ль народ императора будет
Безропотно муки такие терпеть?
Коней оседлаем, луки натянем,
Чтобы вернуть наши реки и горы,
