Я решила неторопливо прогуляться до дома, чтобы хотя бы немного разогнать сумрачное настроение. Лучшее в этом деле лекарство — пройтись пешком по главному проспекту Тарасова, его праздничной пешеходной зоне. Позвоню Виталику из дома, встретимся завтра — сейчас нужно элементарно отоспаться, прийти в себя. Но как только я вышла на проспект, черные кошки еще больше заскребли на душе. С витрин, со столбов, с афиш на меня смотрел улыбающийся Дед Мороз, несущий в руке мешок подарков. Деды Морозы были в красных, синих, голубых, зеленых, даже в коричневых шубах, с палками и без палок, в окружении Снегурочек или зайцев, но все без исключения обладали добрым взглядом, который словно бы утешал и грел меня по дороге: ну, ничего, и хватит о грустном, что уж теперь…
Чтобы не встречаться взглядом с добрым, но мертвым Дедом Морозом, я свернула на соседнюю улицу и через несколько шагов увидела совсем уж огромного, в несколько человеческих ростов Павла Андреевича, который словно бы шел мне навстречу со щита на фронтоне нарядного здания мэрии. Даже кафтан его был малинового цвета, с белыми пуговицами, такой же, какой я видела последний раз у Павла Андреевича, когда он с такой же улыбкой протягивал мне детский подарок. Ух ты… Повинуясь непонятному желанию, я зашла в здание мэрии, в окнах которой, несмотря на вечер, горел свет. Уж мне-то хорошо была известна манера чиновников разных мастей изображать из себя неутомимых деятелей, назначать встречи на восемь или девять часов вечера, а то и за полночь собираясь на оперативные планерки. Пусть гуляющий, думающий только о праздниках и пьянках народ видит, что правительство неусыпно бдит, думает об их нуждах, не дает себе ни сна, ни покоя в мыслях, как и без того счастливую жизнь сделать еще лучше.
— Скажите, а Лодкин Геннадий Иванович у себя? — спросила я молодого охранника у входа.
— У себя. А что? Он сегодня по личным вопросам не принимает.
— А когда?
— В понедельник с четырех до шести. Вон, на стенде все написано, — зевнул мальчишка, которому, как видно, сильно осточертело стоять у входа в такие веселые деньки.
— А по очень личным вопросам? По очень-очень личным вопросам мой Гена, надеюсь, сейчас принимает? — заговорщицки подмигнула я служивому.
— Да не знаю, спросить надо, — привычно кивнул парень, набрав какой-то номер. — Геннадий Иванович, тут вас одна красавица спрашивает. Говорит, что по очень-очень личному вопросу. Ага, нравится…
— Люба? — спросил он меня, отрываясь от трубки.
— Люба. Кто ж еще.
— Идите. Комната номер тридцать шесть. По коридору налево. Да там табличка есть…
Быстренько проделав указанный охранником маршрут, я вошла в комнату Геннадия Ивановича Лодкина и закрыла за собой дверь.
— Любаня? — поднял Лодкин от бумаг свои знаменитые мушкетерские усы, которые выдавали в чинуше желание быть к тому же романтическим любовником. — Вы кто?
Он уже потянулся было к телефонной трубке, но я опередила его и прижала телефон рукой. Понятное дело, что где-то у Лодкина должна еще быть кнопка вызова для экстренных случаев.
— Если вы не будете поднимать шума, мы сейчас просто мирно поговорим и разойдемся. Речь идет о вашем близком друге — это Михаил Михайлович Семечка. Дело очень серьезное, — сказала я сквозь зубы.
— Ладно. Тебе что надо? — спросил Лодкин, убирая руку с телефона.
— Поговорить.
— Ну говори. Все просят. Тебе чего?
— Хочу рассказать вам одну историю. Новогоднюю, но страшную. Коротко.
В зеленых, с неприятной продрисью глазах Лодкина мелькнул испуг. Он явно считал меня за сумасшедшую. Но что поделать, и с такой клиентурой приходится ему иметь дело, причем чаще всего. Каждый понедельник — то ветеран в медалях приходит и просит, чтобы мэрия финансировала сборник его стихов, то бабка с трясущейся головой жалуется на протекающую крышу, хотя она у нее самой едет так, что уже никакая психбольница не остановит, то эта идиотка теперь с какой-то историей… И каждый просит: пусть город даст сто тысяч на частушки, двести на погремушки, отправит в Америку слепых балалаечников или срочно организует съезд каких-нибудь старых бздунов…
Такие или подобные мыслишки злой искрой промелькнули в кошачьих глазах Лодкина, которые сразу же несколько присощурились, примирившись с ужасной действительностью соображением, что на эту молодую бабу со сдвигом хоть смотреть приятно.
— Давай, раз пришла, — и господин Лодкин уже разлегся за столом в отдыхающей позе. — Что у тебя за история?
— Так вот, сюжет такой, — начала я рассказ и поведала оцепеневшему за столом Лодкину про деятельность детского фонда, про идею воспользоваться фондом для переброса из-за границы гуманитарной помощи деткам с весьма специфическими на вкус конфетками, про некоего чиновника по фамилии Семечка, который через заграничных «друзей» организовал столь доброе дело поддержки сирот при помощи героина. Когда я развивала версию о роковой ссоре Семечки со своим невлиятельным приятелем, отвечающим за транспортировку праздничного груза, я особенно внимательно смотрела в лицо Лодкина, которое в разных местах покрывалось то красными, то белыми пятнами. Интереcно было бы, конечно, узнать, в каком именно пункте товарищи-благодетели не сошлись настолько, что один убил брата другого, а второй в отместку завалил всю операцию и сделал ноги? В общих чертах я рассказала про поимку Штыря, который во всем сознался и назвал заказчика. Тут я немного приврала, но какой же рассказ обойдется без вдохновенного вымысла?
Геннадий Иванович, нервно потирая побелевшую щеку ладонью, словно только что отморозил ее, теперь смотрел на меня исподлобья. Нет уж, больше он казался похож не на кота, а скорее на кого-то другого из породы кошачьих, готового вцепиться тебе в лицо.
— Интересная история. Только слишком много крови. Напишите, попробуем издать. Не пойму только, я-то здесь при чем? — сказал он наконец, медленно растягивая слова. — Ах да, вы сказали про какого-то моего друга. Если вы имели в виду этого вашего Семечку, который целую мафию организовал, то мы, признаться, еле знакомы. Так, встречались по каким-то мелким делам, не больше того.
— Значит, говорите — плохо знакомы?
— Плохо. И слава богу, насколько я понимаю по вашему рассказу, — подтвердил Лодкин.
Но выразительные его глаза говорили совсем другое: отстаньте от меня, оставьте в покое, не буду я никого лезть выгораживать, клянусь чем угодно! Понятно, что своя шкура дороже, тем более в моменты повышенной опасности.
— Вы… что — принесли мне свою… сказку в письменном виде? Как вас зовут? Нужно оставить письменное заявление, типа прошения, указать свою фамилию, имя, отчество…
— Завтра принесу, — пообещала я, вставая, и, не говоря больше ни слова, пошла по коридору…
— Эй! Остановитесь. Геннадий Иванович сказал обязательно записать, кто вы, отметьтесь в журнале, — попытался было схватить меня за рукав юный мент, но я одним движением отбросила его руку.
