– Да, вообще-то не жарко, – поежился Енко. – Даже в малице холодновато. Пожалуй, ты прав, Ноляко, – нужно пробираться поближе к нашей земле, к теплому солнышку. Что ты сказал? Давно пора? Без тебя знаю, что пора. Однако – как же обереги, заклятье? Их установили самые сильные колдуны сир-тя, члены Великого Седэя. Ты, я надеюсь, помнишь, как мы там едва не сгинули, когда только попытались пройти. Увы! О, Праматерь Неве-Хеге! Помогла б хоть чем бедным изгоям, а? А я б тебе за это хорошую жертву принес – мухоморы… Любишь мухоморы, Праматерь? Знаю, что любишь… Жрица твоя, старая Эрвя-пухуця – любила. Такой смешной делалась, глупой… старая шлюха!
Хлопнув Ноляко по шее, Енко неожиданно захохотал, вовсе не весело, но и не грустно, а, пожалуй, издевательски-зло, будто вспомнил что-то такое, отчего нормальные люди покраснели бы… а этот вот – радовался.
– Помнишь, Ноляко, как та старая дура Эрвя-пухуця бегала голой вокруг дома девичества? Все хотела завлечь в свою постель юную Сертако-нэ! Думала, она там, в доме… Здорово я тогда все подстроил, ах, даже сейчас вспомнить приятно! Интересно, как там Сертако – вышла ли замуж? Что качаешь башкой? Я тоже думаю, что вышла – куда ей деется-то? Родила уже с пяток детей… может, правда, и меньше… расплылась, растолстела… а? Так ты думаешь, Ноляко-нэ-я? Хэ! Да никак ты не думаешь, мозгов у тебя нет, чтобы думать. Это я за тебя думаю, за тебя и говорю, потому как – больше не с кем. О!
Раздув ноздри, Енко Малныче пристально посмотрел в сторону моря; густые, цвета воронова крыла, волосы его трепал ветер, циничная улыбка кривила тонкие губы, словно бы молодой человек задумал вновь какую-то пакость, так, ради веселья, посмеяться над кем-нибудь, потешить себя и друзей. Потешил, чтоб их всех побрал великий Нга! Едва не прибили, едва ноги унес… Так эти твари еще и обереги поставили, заклятье наложили – теперь и на перелет стрелы к дому не подойдешь. Да что там к каждому – ко всей земле. Скитайся теперь тут, в студеной тундре, словно изгой. Так он, Енко, изгой и есть, хоть и знатного рода: отец был военным вождем, а мать – очень неплохой колдуньей. Очень-очень неплохой. Не была бы женщиной – в старейшинах бы ходила! И все ж, не убереглись родители, да многие тогда не убереглись – схватились два рода из-за дурацких лугов да пастбищ, многих воинов перебили, не щадили ни женщин, ни стариков, ни детей… А потом еще долго жаловались друг на друга в Великий Седэй, могучим колдунам в славном городе Дан-Хаяре. Могучим, ага… Где все их могущество было, когда междоусобица началась… из-за каких-то там пастбищ?
Вот и вырос Енко сиротой – в доме мальчиков, в доме воинов. Многих способностями превосходил, да, без ложной скромности сказать, во всем был первым – и в метании стрел, и в рукопашном бою, и в ворожбе – это уж само собою, от матери покойной передалось. Молод был, юн, горяч – вот завистники и постарались. Еще до того случай со старой ведьмой Эрвя-пухуця вызывали на совет рода – разговаривали, увещевали: мол, почему стариков не уважаешь, да почему себе на уме? Ишь ты, себе на уме… Потому и себе на уме, что своим умом жить привык, а не заветами племени – замшелыми, глупыми и тупыми! Один запрет жениться на «сестрах»-односельчанках чего стоит! Ну, какая Сертако ему, Енко, сестра? Их роды почти ни разу не пересекались, слава Великой Праматери, Хойнеярг – «Град на озерном острове» – не какая-нибудь там деревня, а большой и многолюдный город – целых пять тысяч человек, а то и больше! Все роды тут давно перемешались, какие уж там «сестры»? А Сертако девка ничего себе – стройная, с вытянутыми, зелеными, как у оленя, глазами, и крепкой грудью, приятно глянуть, а уж пощупать и того приятнее – лет восемь назад Енко пощупал, сразу кулаком в скулу получил, да так, что едва с ног не свалился. Умела бить Сертако, ничего не скажешь! Да и вообще – девка умная. Эх, Сертако, Сертако… Не один Енко Малныче на нее глаз положил – многие. Даже старуха Эрвя – туда же, тварь косомясая! Уж пришлось ее проучить, да так весело! Вот когда Енко всерьез поверил, что его колдовство посильней, чем у некоторых старейшин, будет. Уж на что Эрвя-пухуця колдунья могучая, а и та, как оленья важенка, не сообразила, что никакого пожара нету. Полезла к Сертако приставать, да вдруг – огонь… Енко тотчас придуманный! И ведь приняла сие пламя старая ведьма за правду! Выскочила из дома девичества нагой, грудями морщинистыми тряся… А Енко уже и друзей позвал из дома воинов. Затаились в рощице – хохотали предерзко.
А потом Енко на Совет племени вызвали… Вот он там старейшинам и ответил – все, что о них думает. Молодой был, глупый, могучим колдуном себя возомнил – как же, первым в Хойнеярге детеныша шлемоголова приручил – заместо собаки. На охоту с ним хаживал да и так – перед девками хвастал. Прозвал шлемоголова Ноляко – «Малыш» – так прозвище и осталось, как и у самого Енко – Малныче – «рожденный в малице» – счастливый, значит, удачливый. Ничего себе, удачливый! Едва не казнили, ну, хоть убежать сумел… так потом волчатники запросто б разорвали… если б не верный Ноляко, шлемоголовов другие зверюги побаивались – больно уж те хитры, коварны. Волчатники, правда, особо никого не боялись, даже драконов, но и те, учуяв Ноляко, другую добычу предпочитали, благо полно зверья было вокруг.
Кстати, и Ноляко на Совете старейшин припомнили – мол, с чьего разрешенья завел? Ах, сам… ни у кого не спрашивая. А не слишком ли ты наглый, мальчик? Стариков не уважаешь – почему? Вот и славная Ервя-пухуця на тебя жаловалась и даже седобородый Еркатко Докромак, коего в городе все издавна уважали…
Вот тут-то Енко понесло! Не выдержал, высказал все, что думает об Еркатко, старом похотливом тюлене, что подкатывает к молодым девкам, да потом не может ничего – разве что обслюнявит всех, ощупает, облобызает… Никакое колдовство не помогает, старик, он и есть старик – не мужчина. Что же касаемо всех прочих… Так за что некоторых уважать-то? За то, что семь десятков зим прожили, ни разу ничего достойного не совершив, никому добра не сделав? Всю жизнь свою – длинную, да никому не нужную, глупую – друг на друга наушничали, хитрованили, кусок пожирнее урвать пытались. Кто-то урвал, не подавился, а многим не удалось – вот сейчас у Совета вкусной еды себе выпрашивают, да молодых девок, молодежь рвутся учить, волчатники старые, совсем из ума выжив и толком ничего не умея.
За недобрый язык, за неуваженье да за несусветную наглость наложили старейшины-колдуны на молодого Енко Малныче епитимью – как пришло время, не отправили вместе со всеми сверстниками мыть по дальним речкам золото во славу великого мужского бога, сказали, мол, недостоин покуда, мол, еще пару лет в мальчиках походи, гордость свою дурную уйми, поучись уваженью, уж там поглядим, посмотрим…
Вот так вот унизили Енко, у всех на глазах унизили, самое главное – что и Сертако кривилась да головой кивала. Как же! В доме девичества научили покорной важенкой быть. Впрочем, и у них, у дев, посвящение было. Хорошо, говорят, прошло, весело – Еркатко Докромак, старый слюнявый черт, из Сертако женщину сделал. И как ухитрился-то, тюлень похотливый? Верно, немало снадобий на достоинство свое мужское извел. А потом около Сертако с намереньями гнусными вертелся – та ведь тоже сирота, – упросил хозяйку девичьего дома отдать на пару дней Сертако ему в услужение. Мол, одинок ведь, немощен, стар… Сие Енко живо прознал и уже долго не думал, проучил волчатника старого: наложил на любовное его варево заклятье, да такое, что вся мужская сила у старика напрочь кончилась! Навсегда. По крайней мере – так тогда молодой колдун думал… как потом оказалось – зря. Но, поначалу-то, как Еркатко ни старался, к каким колдунам да ведьмам ни ходил – тщетно! Однако, чье заклятье – узнали, и тут уж за Енко взялись всерьез, без всяких разговоров приговорив к мучительной смерти – кожу с живого содрать. Старый-то похотливец в Совете вес имел, неизвестно, правда, с чего – то ли родич у него там заседал близкий, то ли челочек, многим обязанный.
