— Голова болит, — жалуется она, хотя никто ни о чем не спрашивает. — Я пойду прилягу…
Уходит.
А время тянется. Цветочные часы отсчитывают минута за минутой, отмечая каждый час боем.
Обед.
И помада на губах Клементины, точно таким вот нехитрым образом она, Клементина, силится скрыть их синеву и собственное волнение.
Ужин.
Время спиралью, сжатой до предела.
Смрад невыносим. И по стенам дома расползается бурая плесень, которой опять же никто, помимо Себастьяна, не замечает…
…Матеуш с букетом роз и сладостями появляется ровно в восемь. Визит поздний, почти недопустимо поздний, но Клементина лишь поджимает губы, размазывая бледную помаду.
А Матеуш одаряет красавиц сладостями.
…колдовка должна быть довольна.
— Ах, хорошо, наверное, быть королевичем, — вздыхает Иоланта, на мгновение отрывая взгляд от очередного зеркала.
— Королевичем? Королевичем — хорошо. — Матеуш с поклоном протягивает ей коробку.
И Иоланта берет конфетку осторожно, двумя пальчиками. Разглядывает долго, нюхает и в сторонку откладывает.
— Боюсь, сладкое вредно!
— Что вы, панночка, впервые слышу, чтобы шоколад был вреден женщинам! — Матеуш целует пальчики Иоланты…
…а она вновь увлечена собственным отражением.
Богуслава ест конфеты одну за другой и губы облизывает постоянно, точно ее жажда мучит. Эржбета смеется… над чем?
Ах да, Матеуш рассказывает не то очередной анекдот, не то историю из дворцовой жизни, которая порой бывает куда как веселей анекдота…
Мазена слушает. Улыбается.
Сдержанна.
И в то же время очаровательна. Древняя кровь против древней же крови. Взгляд Матеуша то и дело останавливается на панночке Радомил. Ненадолго, но ей и малости хватит. Нет, она не пытается очаровать наследника, она лишь использует ситуацию.
Ядзита держится в стороне.
…Лизанька исчезла. И если бы не метка, Себастьян решил бы, что сие исчезновение — исключительная удача, ибо порушенная репутация всяко лучше потерянной жизни.
Евдокия не отходит от сестрицы, которая села в углу и наблюдает за остальными оттуда… светлая кровь. Почему ее не выбили?
Карезмийку убрали.
Гномку.
Целительниц.
А эльфийскую полукровку оставили. Случайность? Или еще одна деталь чужого плана, который Себастьян, к собственному стыду, так и не понял.
Но скоро уже…
…часы внизу пробили десять.
Странно.
По ощущениям было не так уж и поздно, но Себастьян повернулся к окну.
Темно.
И луна. Куда ж без луны? Разрослась, заполонила весь проем, и чернеют на желтом ее фоне оконные решетки.
— Ах, панночки, — притворно удивился Матеуш. — Время рядом с вами летит как-то чересчур уж быстро…
Он целовал ручки.
Сыпал комплиментами и извинениями…
…поздно уже, и пусть сердце его обливается кровью при мысли о разлуке, но Матеуш осознает, сколь важен для красоты отдых… и что иные злые языки и без того в позднем визите усмотрят что-либо неприличное, а Матеушу вовсе не хочется становиться причиной огорчения прекрасных панночек…
Он говорил.
А Себастьян осознавал, что все решится именно сейчас, поскольку не выпустят Матеуша…
Ему позволили подойти к самым дверям. А когда до них осталось шага три, створки беззвучно закрылись. Белая их поверхность вспучилась змеями ветвей, пол же вздрогнул, разрываемый корнями.
— И как это понимать? — осведомились его высочество, тыкая в корень носком туфли. Следовало сказать, что туфли были модными, с острыми носами, на которые не иначе как для пущей красоты крепили стальные пластины.
Корень от королевского пинка загудел.
— Ужас какой! — искренне воскликнула панночка Тиана, в приступе безотчетной паники хватаясь за королевское плечико.
Плечико было вполне себе мускулистым, а сабля в руке Матеуша и вовсе поблескивала грозно. И падать в обморок панночка Тиана передумала.
Во-первых, месиво корней, в которое превратился пол, месиво шевелящееся, живое, выглядело жутковато. Упади в этакое, так после и не поднимешься: или задавят, или сожрут.
Во-вторых, вздумай она упасть на руки Матеушу, тому будет сложно управиться с саблей…
В-третьих, Себастьян выступал категорически против обморока.
Началось.
— Вам следует вернуться, — сказала Богуслава.
Она стояла на вершине лестницы и выглядела…
— Инфернально! — воскликнул Матеуш, шпагу возвращая в ножны. — Панночка, вы прекрасны во гневе…
Льстил.
Богуслава скорее уж выглядела ужасающе, если не сказать — отвратительно. Рыжие волосы ее растрепались, легли на плечи тяжелыми змеями. На белом, неживом лице хельмовым огнем пылали глаза. Губы распухли, обрели цвет красный, неестественный, будто бы Богуслава не то кровь пила, не то помаду размазала.
Жуть.
— Вам следует вернуться, — она повторила это прежним, лишенным всяческого выражения голосом. — Здесь небезопасно.
Корни расползались, лопались одно за другим зеркала, выпуская тяжелый серый туман. Он не выползал — вываливался влажными клочьями, клубками, и корни замирали.
— Наверх, — велел Матеуш, подталкивая Тиану к лестнице.
— Наверх. — Богуслава изобразила улыбку. — Вас ждут.
Столовая преобразилась.
Задрожал, меняя очертания, стол. Черное дерево оплывало, а из-под него выглядывал камень, что характерно, тоже черный…
Смердело нестерпимо.
— Присаживайтесь, — Богуслава указала на кресла. — Еще не время…
Гудели часы, захлебываясь боем.
…розы…
…гиацинты…
…фиалки красного кровяного оттенка… цветы распускались, чтобы тут же увянуть, осыпаясь под ноги пеплом. К счастью, пол остался прежним, каменным, что несказанно панночку Тиану радовало. А вот Себастьян с возросшим беспокойством наблюдал, как на белом мраморе проступают огненные символы.
Матеуш опустился на стул, гобеленовая обивка которого расползалась, старея на глазах. И куски ее падали на пол. Демонстративно надев перчатки, его высочество убрали потемневший лоскут с брюк и поинтересовались:
— И чего, собственно говоря, мы ждем?
— А вы так торопитесь? — с раздражением отозвалась Мазена.
Панночка Радомил выглядела скорее раздраженной, чем испуганной. Она сидела у окна, ныне затянутого колючими ветвями шиповника, и разглядывала собственные руки.
