— И что теперь? — Лихо пальто и часы раздражали, как и собственная беспомощность.
— А ничего. — Аврелий Яковлевич брегет вернул на место, отер навершие трости платочком, а саму трость сунул невзрачному человеку, которого Лихо заметил только теперь. — В гости пойдем.
От человека пахло травами.
Держался он робко, сутулясь и стараясь не выходить из тени старого ведьмака. Кто таков? Кажется, знакомец Себастьянов. Вспомнилась братова дурная шуточка. Зачем он здесь? А какая разница, ежели пришел, значит, надо так. Аврелию Яковлевичу Лихо доверял, не сказать чтоб вовсе безоглядно, но крепко.
— Так не пустят же ж, — заметил он, успокаиваясь.
— Это ты, Лихославушка, просто просить не умеешь. — И ведьмак решительно направился к дому, к двери, только не парадной, самым причудливым образом исчезнувшей, но к задней, которою прислуга пользовалась. Впрочем, плющ успел и до нее добраться. Что характерно, растению Аврелий Яковлевич не понравился крепко. Листья зашевелились, с шелестом, будто шепоточком, и из-под них выглянули острые иглы.
— Шалишь, — погрозил пальчиком ведьмак. — Нехорошо, дорогой. Там люди нас ждут… волнуются…
К. увещеваниям плющ остался глух. Разве что иголок прибавилось.
— Что ж, сам виноватый. — Аврелий Яковлевич, перехватив трость, наклонился и дыхнул…
…листья желтели и, стремительно иссыхая, сворачивались в трубочку, осыпались. Черные язвы расползались по побегам, и острые иглы обращались в пепел.
— Чего ж вы такого пили-то, Аврелий Яковлевич? — осторожненько поинтересовался Лихо, на всякий случай от ведьмака отступив.
Мало ли… волшба — дело такое, ненадежное, он ненароком дыхнет, а Лихо потом пожелтеет… и ладно, если только пожелтеет.
— Да так, по малости, — рассеянно ответил ведьмак. Ежели он маневры крестника и заметил, то оставил без внимания. — Далее пойдем — меня держись… и еще, Лишек, аккуратней там… ты-то ныне, может, и силен, но… помнишь?
Ведьмак коснулся груди.
Лихо кивнул: помнит, как забыть?
— По правде говоря, надо было бы тебя тут оставить, так оно мне спокойней было бы, но… есть у меня ощущение, что пригодишься ты. Так что извиняй, ежели вдруг…
— Ничего, Аврелий Яковлевич. Я бы все одно не остался.
И ведьмак, кажется, это распрекрасно понимал.
За дверью жила темнота.
Она колыхнулась навстречу Лихо, спеша обнять его и ощупать. Она заговорила голосом ветра и старых не мертвых деревьев… она забралась в самое душу, вытягивая из нее потаенное.
…запахи, звуки…
…ощущение бега, плотного покрывала мха под ногами…
…не ногами, а…
…слепые глаза болотных озер, и след, что вьется по мху, ведет туда, где живые… живое…
— Брысь, — сказал Аврелий Яковлевич, и рука его тяжелая на плече заставила Лихо очнуться. — Аккуратней, крестничек. Помни, что в случае чего, то я самолично…
— Помню. — Лихо потрогал языком клыки. — Спасибо, Аврелий Яковлевич, и… в случае чего, вы уж не медлите.
Ведьмак хмыкнул.
А он и вправду не станет медлить. Дунет, плюнет, дыхнет ли гнилью, тростью ли огреет, да со всем прилежанием. Тросточка-то небось заговоренная… и к лучшему.
Хотя вот помирать Лихослав не собирался.
Темнота ластилась, она отступила, не смея перечить ведьмаку, опасаясь силы его, но все же была слишком близко. Протяни руку — и отзовется, окутает мягким туманом, даст свободу…
— Прочь, — прошептал Лихо, но Аврелий Яковлевич услышал.
— Гони, крестничек… гони…
В доме пахло бойней.
И на пустых зеркалах проступала бурая роса, точно слезы…
— Они и есть. — Аврелий Яковлевич отер зеркало платком. — Призраки тоже способны боль чуять… ничего, скоро…
Платок он положил на ладонь, расправил аккуратно, а из-под полы пальто извлек табакерку, из табакерки же — желтоватую косточку.
Кровь впитывалась в нее, а косточка светлела, пока вовсе не обрела колер белый, яркий.
— Януся, — позвал Аврелий Яковлевич. И тьма, лежавшая у ног его, поднялась, вылепляя фигуру девушки в белом платье старинного крою. — Януся, слышишь?
— Слышу, ведьмак.
— Отведешь?
— Конечно.
Она ступала, невесомая, полупрозрачная, но старый паркет прогибался, неспособный выдержать вес ее тела. И тьма, которая тянулась за Янусей, была иного свойства.
Чернота боялась черноты.
Чернота черноту пожирала, и сам дом замер, ожидая, кто победит…
…до лестницы и вверх, на второй этаж, мимо дверей, на которых прорастали туманные цветы. Маргаритки, фиалки, пионы тянулись к Лихо, изгибались причудливо, словно норовили заглянуть в глаза, хотя сами были слепы.
Пока еще.
Надулись пузыри зеркал, запирая туманное марево, но пленка истончалась, зеркала лопались, выплескивая туман под ноги. И Аврелий Яковлевич шел по нему, не обращая внимания, что под лаковыми его штиблетами туман скрипит, будто свежевыпавший снег.
— Крестничек, не отставай, а то заблудишься, — сказал ведьмак на очередном повороте, и дом, спеша убедить Лихослава в правоте этих слов, вывернулся наизнанку.
Только беззвучно сыпанули холодными брызгами уцелевшие зеркала.
— А… мы где, если позволено будет узнать? — поинтересовался Лихослав, трогая стену, которая преображалась. Лохмотьями сползали новые, с золочением, обои, выступала из-под них шелковая ткань, будто бы и красивая, но гнилая.
Притом что выглядела ткань эта целой и даже тускло переливалась, Лихо знал — гнилая.
— Мы, дорогой крестничек, нигде, — сказал Аврелий Яковлевич, сжимая трость. — А уж где именно это самое «нигде» находится, лучше бы тебе не знать. Луну слышишь?
Слышит.
Да и как не услышать-то, когда она — набатом. Гремит, гудит в голове, перебивая нервный стук сердца. Дышать получается через раз, и Лихо всецело сосредотачивается на том, чтобы не задохнуться.
И человеком остаться.
— Мне он нравится. — Януся положила руку на плечо Лихослава, и тот вяло удивился тому, что в этом самом «нигде» рука ее тяжела и тепла, будто бы Януся все еще жива.
— Жива и есть, — отозвался Аврелий Яковлевич. — И аккуратней с мыслями, местечко-то… особенное…
Плач раздался. Плакали горько, навзрыд, и рука Лихо сама к клинку потянулась.
— Не надо. — Януся руку придержала. — Они не причинят тебе вреда.
— Пропустят? — уточнил Аврелий Яковлевич.
И девушка, которая не была ни мертвой, ни живой, кивнула.
Пропустили.
