— Садись, садись. — Человек подвинулся, оставляя место на своем плаще, столь древнем и заросшем грязью, копотью, что исходный цвет его невозможно было увидеть.
Лихо присел.
И руки, неудобные руки со слабыми пальцами, с синими ногтями, положил на колени.
— Что скажешь?
Наверное, следовало что-то, но слова не шли на ум.
— Узнал?
Лихо кивнул. Как не узнать его? Проклятый? Благословенный? Он непохож на того старца, который бездну дней тому читал навьим волкам из книги. Старец был благообразен, а этот… этот внушал отвращение. И Лихо убил бы его, когда б, помимо отвращения, Волчий Пастырь не вызывал страха.
— Что ж, смотри. — Тот раскрыл книгу, перелистывая страницы, испещренные именами. И Лихо вдруг вспомнил, что когда-то он умел читать. Ныне же буквы плыли и никак не желали складываться в слова.
И Хельм бы с ними, с именами…
— Читай, — велел Волчий Пастырь или тот, кто владел его телом. Ему Лихо не посмел отказать.
Читал.
И видел. Людей, которые обращались в волков. И волков, что становились людьми, но этих было столь мало, что сами их имена терялись средь прочих. Он видел смерть. Много смертей, которые заставляли его задыхаться. Он хотел выбросить проклятую книгу в огонь, но та приросла к ладоням. А Волчий Пастырь не позволил отвернуться. Ледяные руки его стиснули голову Лихослава.
— Смотри!
Исчезали буквы, растворяясь на гнилом пергаменте страниц, но лишь затем, чтобы выпустить иное…
…темноволосый парень сидит на ветке старой яблони. И ветка эта нависает над самою водой, Лихо знает, что яблоню эту молнией раскололо и что горела она, но не сгорела, потому как под корнями обжились водяницы. И что ныне, летом, они в омут перебрались. И что лезть в воду строго-настрого запрещено, но парня это не остановит.
— Ну, Лихо, не ссы, — говорит он, стягивая рубашку.
Парень горбат, и горб этот у него неправильный. В прошлом годе они сбегали на ярмарку, где обещаны были всяческие уродцы, и попросились потрогать горбатого человека. Пришлось за то десять медней отдать, а потом Лихо сличал тот, другой горб и этот… выходили разные.
— Свалишься. — Лихо точно знает — свалится.
И нырнет на самое дно.
И вытаскивать придется, а он, Лихо, плавает не очень-то хорошо. Вот если бы в морду кому дать… но с того самого прошлого года и ярмарки, на которой их деревенские заступили, Беса больше не трогают…
— Трус, да? — Белая рубаха повисла на ветке. А парень встал.
Бес… нет, его не так зовут…
…ветка танцует под ногами, выворачивается, но парень стоит…
Бес… надо вспомнить имя. Обязательно надо вспомнить имя, иначе он упадет в омут… а Лихо плавает плохо…
Яблоня накреняется, а в следующий миг просто сбрасывает Беса в зеленые руки водяниц. Он уходит под воду без всплеска, и солнце слепит глаза Лихо, мешая разглядеть… да и на что смотреть, не все ли равно?
Нет.
Вода холодная, забивает горло. Он, Лихо, глотает ее, пахнущую тиной, горькую, пытаясь выпить пруд до дна. Он колотит руками и ногами дергает, потому что должен успеть…
…тогда ведь успел.
И сейчас схватил за руку, дернул, но не вытянул.
Держат.
И если не сказать имени…
— Себастьян! — Лихо кричит, захлебываясь стоялою цветущей водой…
…оказывается у костра, который все еще горит ровно. А вода стекает с длинных Лихославовых волос, которые сбились космами.
— Убери, — просит он, возвращая книгу хозяину, чему тот нисколько не рад, головой качает, повторяя:
— Смотри. То, что было… и то, что будет…
Девушка в черном платье.
Черная шляпка.
Черная вуаль. Ей не к лицу чернота, равно как и слезы, которые она вытирает рукой в черной перчатке. За плечами девушки — Себастьян, тоже в черном, хотя Лихо точно знает, что братец этот цвет на дух не переносит…
…траур у них?
Плевать.
Бес слишком близко подошел к девушке.
И приобнял как-то очень уж по-хозяйски… утешая? Успокаивая? Виделось за этим жестом нечто большее… а ведь Лихо его предупреждал, чтобы не смел лезть к Евдокии…
Имя выпорхнуло бабочкой из костра, Лихо успел его поймать, и тонкие кружевные крылья опалили руки, но Лихо держал, не зная, как ему быть дальше. А проклятая книга вновь оказалась у Волчьего Пастыря.
— То, что будет, — повторил он, проводя гнилыми пальцами по переплету. — Возможно… если ты не поторопишься.
И пихнул Лихо в грудь.
Стало больно.
Евдокия знала, что ей нельзя влюбляться.
Что это неправильно.
Больно.
И вообще, она вышла уже из девичьего возраста, который грозит этакой чрезмерной чувствительностью. Вышла, да ушла недалеко…
Кричала.
И молчала, когда поняла, что не дозовется. Она ведь всегда была реалисткой.
Лихо умер.
Вот так просто взял и умер. Белый какой. И теплый еще. Вот только не дышит, и губы синие… сердце остановилось… у мамы вот болело, но мама жива, Евдокия точно это знает, а Лихо вот на сердце не жаловался, только взял и умер.
И кто-то заставил Евдокию встать.
Себастьян? Зачем он здесь? Ах да, колдовка… вот она, стоит у алтаря, ждет чего-то… чего? Мертвых не вернуть… Евдокия видела многих, там ведь, в шахтах ли, на карьерах, мрут часто… но почему Лихо? Надо взять себя в руки.
Успокоиться.
— Тише. — Себастьян встряхивает ее, и, оказывается, Евдокия плачет. А она — не из слезливых. И не место, потом, позже, когда тварь сдохнет — а Евдокии очень хотелось, чтобы колдовка сдохла, и в мучениях, — будет время для слез.
Похороны…
…ее не пустят, потому как она — никто…
…и хорошо. Евдокия не желает видеть, как Лихо в землю…
И зряшняя, пустая надежда мучит Евдокиину душу, заставляя отбиваться от рук Севастьяновых, выворачиваться, вглядываться в лицо Лихослава.
Серое.
Губы синие. А волосы растрепались… и кто носит длинные? Уланы-то, по обычаю, коротенько стригутся, а Лихо… вечно он не по правилам… и та прядка на глазах мешать должна… а не стряхнет, не уберет… и Евдокия могла бы, но не пускают.
Себастьян Вевельский крепко ее держит.
— Все будет хорошо. — От Себастьяна пахнет духами, и запах этот навязчивый душит. — Все будет…
…как-нибудь будет.
Евдокия реалистка. И самоубиваться не станет, а… что станет?
