– Ничего не означает. Набор слов, – хрипло ответил Урхард. – Я придумал, у Зуира записано. Не ошибешься. Там лежит двадцать тысяч золотых – это очень много, хватит, чтобы купить лавку, дом, торговать и жить безбедно. Беатка умеет торговать, у нее мои способности, так что слушай, что она тебе скажет по делу. Ну что еще… глупо получилось, да. Видно, постарел я. Кинулся, нарвался на стрелу, а из-за этого все и вышло. Впрочем, я никогда не был силен на мечах, топор – вот мое оружие. Никто не мог устоять против меня на топорах, да! Мы как-то пошли в поход на соседний клан… они непочтительно говорили с нашим главой, и он отправился их покарать, и вот мы… – Урхард шевелил губами, вроде как что-то говорил, но разобрать было сложно. Потом совсем затих.
Андрус оглянулся на него и сокрушенно помотал головой – плохо дело! Хлестнул лошадей, и те прибавили шагу, хотя и так уже прибавлять было некуда. Еще немного, и пустятся вскачь. Но тогда кони долго не выдержат. Да и фургон не выдержит – развалится где-нибудь на особо выпирающем валуне. После весенних паводков дорогу сильно размыло, и ее пересекало множество узких канавок, на которых фургон вздрагивал так, будто по нему били кувалдой.
– Я еще жив, не думай! – вдруг четко, сильным голосом сказал Урхард, и Андрус едва не вздрогнул, резко обернувшись к больному. – Если я умру в дороге, не хорони в лесу, ладно? У города есть кладбище, как заходишь через ворота, сразу направо, вдоль стены. Здоровый такой красный булыжник, там выбито имя моего отца – Танаон Гирсе. Похорони меня там. Пусть Беатка с Аданой навещают. Им будет легче. Мне-то уже все равно, покойнику. Ты знаешь, я ведь соврал. Ничего отец мне не оставлял. Почти ничего. Покаяться хочу. Награбленные эти деньги, на которые я начал свое дело. В походы ходили, я себе капитал и награбил. Убивал, как и все. Женщин и детей не убивал, нет! Но мужчин – много на моей совести. А как купца одного прямо в лавке зарубил, снял с него мешок с драгоценностями, вот на него я свое дело и начал. Ты не говори моим девчонкам, хорошо? Я для них самый честный, самый порядочный на свете. Хочу, чтобы они меня таким запомнили и моим внукам передали. Сделай так, чтобы у меня были внуки, ладно? Пусть они будут хорошими, порядочными людьми! Я как мог любил жену, дочку, всегда хотел еще детей. Не получилось. Видимо, наказание мне такое, за мои преступления. Умру в муках… ох, больно как, парень, просто терпежу нет! Жалко, вина нет, грибов нет. Сейчас полегче бы стало. Дай попить, что ли… воды.
– Нельзя тебе пить. У тебя ранение в живот, и так там непонятно что, в животе-то… нельзя пить и есть.
– Да что там, в животе… дырка там. В кишках дырка. Все дерьмо наружу. Чуешь – воняет? Уже гниет… Знаю этот запах – запах битвы, запах смерти. Ненавижу войну! Ничего в ней нет героического. Боль, смерть, вонь, грязь, вши. Чавкающие промокшие сапоги, голод – никогда вовремя жратву не привозят. Командиры сидят в палатках, на шелковых коврах, а мы вокруг под дождем – за шиворот сыплется, холодно… холодно… знобит меня. Знобит…
Урхард закрыл глаза и отключился, его голова моталась из стороны в сторону, грозя оторваться от могучей шеи и покатиться по дну раскачивающегося фургона. Как на грех, дорога стала еще хуже, чем была, и фургон с трудом переползал промоины, из которых торчали камни. Андрус посмотрел по сторонам и вдруг заметил, что находится на опушке Леса – впереди виднелся прогал, за которым уже не росли лесные великаны, подпирающие небеса.
Через пять минут фургон подъехал к последнему дереву, выкатился на чистое место, и Андрус взаправду ощутил, что его будто окутало морозное облако – мурашки по всему телу и странное ощущение, как если бы кто-то огромный, но равнодушный ко всему на свете, кроме себя самого, проводил внимательным взглядом. И тут же забыл об этой мелкой букашке, именуемой человеком.
– Выехали из Леса, да? – Урхард попытался улыбнуться, но губы сложились лишь в скорбную гримасу. – Чуешь, как окатило? Это Лес! Это такая штука… не описать словами! Ты запомнил, что я тебе сказал? Про тайные слова и про Беатку с Аданой?
– Все запомнил. Не брошу, – кивнул Андрус. – Только чего ты засобирался на тот свет? Ты еще внука должен нянчить! Прекрати эти упаднические разговоры! Скоро приедем в город, найдем магов-лекарей и подымем тебя!
– Не приедем. И не подымем. До города еще часов шесть, а пока доедешь и найдешь лекаря – все восемь. Да и лошади такой скорости не выдержат. Сейчас будет речка – остановись там. Дождись, когда я уйду. Я не задержу тебя надолго. Не хочу помирать, болтаясь по фургону, как туша барана. Справа увидишь две сосны, одна кривая, вроде как склонилась к другой, их зовут «парочка», вот к ним и правь. Все равно коней надо поить – пока напоишь, я и помру.
Андрус молча поворотил лошадей – сосны хорошо было видно с дороги, до них шагов пятьсот-шестьсот, недалеко. На душе у него было не то что погано – просто помойка какая-то. И ему хотелось выть, как зверю! Андрус уже привык к Урхарду, воспринимал как близкого человека, а кроме того, как встретит весть о гибели Урхарда Беата? Она любит отца. Адана… ее весть о смерти Урхарда просто убьет. И виноват в этом Андрус! Не надо было вообще выпускать Урхарда из фургона, не надо! Сам бы прикончил всех троих и не запыхался бы. А теперь что? Все прахом, все!
Андрус в отчаянии оглянулся на Урхарда, и вдруг ему показалось, что вокруг того возникло свечение. Урхард сейчас светился, как светилось все, куда бы ни падал взгляд Андруса.
Светился фургон – серым, тусклым светом, светилась пролетевшая мимо птичка, светилась земля, а на ней четко высвечивались следы зверей, пробегавших несколько часов назад, а может, и минут.
Урхард светился желтоватым светом, и только над ранами свечение становилось ярко-красным, темнея к центру раны и в самом центре переходя в густую черноту, завихряющуюся будто пылевой смерч.
Андрус бросил поводья, и лошади, отсвечивающие зеленоватым светом, тут же убавили шаг и побрели туда, где много раз – возможно, десятки раз – останавливались, чтобы попить и поесть. У лошадей хорошая память.
Андрус нерешительно протянул руку к Урхарду – ему казалось, что так нужно сделать, – коснулся свечения, почувствовал, как руку начало покалывать, будто он ее отлежал, отдернул ладонь, подумал секунды две и уже обе руки решительно сунул в ореол. Что делать, он не знал. Вернее, чувствовал, что когда-то знал, но… забыл. Воспоминания всплывали из глубин памяти на уровне интуиции, на уровне отголосков настоящих знаний. Все, что вспомнилось, нужно сунуть руки в это свечение и пожелать, чтобы чернота ушла.
И он сделал это. Руки заболели, боль стала переходить выше и выше, докатившись до сердца, застучавшего неровно, с перебоями, так что Андрус едва не задохнулся. На плечи навалилась неимоверная тяжесть, будто на них водрузили кучу мешков с крупой. Однако чернота ушла. Урхард теперь светился ровным, желтым светом, и лишь там, где когда-то были раны, светящийся покров был тоньше, чем в других местах, и слегка, едва заметно отдавал красным, тающим в сполохах желтого цвета.
Андрус посмотрел на розового, спящего как младенец купца, попытался улыбнуться, но на него накатила волна дурноты, закружилась голова, и новоявленный лекарь упал на спасенного им больного, потеряв сознание и разбив лоб об острый край ларца с медикаментами, стоявший подле Урхарда.
