Ворота закрывались медленно, торжественно, как в крематории.
Я еще раз взглянул на секундомер, довольно хмыкнул:
– Две секунды – семнадцать… Нормально!
Осторожно положил на бетон прицел и хронометр, потом перекатился на спину и улегся, раскинув руки. Смотрел в небо. Закрыв глаза.
Наверное, Хитрый Пес был бы рад посмотреть на меня сейчас. Он бы подумал, что меня уже убили.
Александр Серебровский:
БОЛИВАР ДВУХМЕСТНЫМ НЕ БЫВАЕТ
Я знал, что на Московской валютной бирже сейчас тревожная беготня – на электронных информационных стендах плясали опасные огоньки «медвежьего рынка», курсовые индексы медленно, но неуклонно ползли вниз. Я мог легко представить себе, как каждая новая вспышка падения сопровождается усиливающимся напряжением у брокеров – мелькают цифры на мониторах компьютеров, треск и звяканье мобильных телефонов, отчаяннее и быстрее жестикуляция людей, и нарастающий шелест взволнованно-испуганных голосов:
– Продаем!.. Продаем!.. Продаем!..
Я стоял у окна своего кабинета, рассеянно глядя на муравьиную беготню машин и людей где-то там, далеко внизу, а финансовый директор Палей докладывал обстановку на бирже:
– Темпы падения на рынке приблизительно совпадают с нашими расчетами. По моим представлениям, сегодня к концу биржевой сессии начнут обваливаться пакеты крупных держателей.
– Что тебе шепчут твои люди из Центрального банка? – спросил я, плотно усаживаясь в своем кресле.
– Сутки-двое они еще подержатся. Потом – резкий подскок ставки рефинансирования.
– На сколько?
– Минфин настаивает удвоить…
– Ого! – крякнул я. – Вениамин Яковлевич, я знаю, ученого учить – только портить. Поэтому ничего тебе не говорю, сам понимаешь – надо проскользнуть в эту щелочку. Опоздаешь – нам хвост отрубят.
– Александр Игнатьич, не тревожьтесь, все будет тип-топ! – Палей усмехнулся: – Чай, не впервой замужем…
– Как наши немцы из «Вест-Дойче банка»?
– Безукоризненно! Другая школа, – вздохнул Палей. – В наши времена поэт революции сказал бы про них: компьютеры делать из этих людей! Для нас это очень перспективные партнеры, мы у них со временем многое можем позаимствовать…
– Да-а? – Я посмотрел на него с интересом, кивнул: – Наверное… Я подумаю об этом.
Он встал, а я пультом включил звук в телевизоре, где на экране мелькнула борода председателя Центробанка Дубинина. Телерепортер говорил:
– …Таким образом, руководство Центробанка и Минфина уверено, что падение цен на внутренние бумаги не является кризисным и вызвано мировыми финансовыми флуктуациями. Государство уверено в своей способности удержать на плаву рынок. Никаких реальных оснований предполагать, что напряженность на рынке ценных бумаг связана с махинациями какой-либо из финансовых групп, на сегодня не существует…
– Вот видите, Вениамин Яковлевич, никто вас пока и не подозревает в махинациях, – усмехнулся я.
– Я бы сказал – нас, – уточнил Палей. – Нас никто не подозревает в махинациях…
– А я бы все-таки сказал – вас! – Я уткнул ему палец в грудь. – Меня горазды подозревать всегда, но тыкать пальцами – кишка тонка. А вот вы, если допустите малейший сбой, станете тем самым единожды ошибшимся минером… Участь черного козла Азазела печальна и негуманна, но мир сошелся на том, что козла отпущения найти проще, чем справедливость…
Палей грустно засмеялся и спросил:
– И вы не встанете широкой грудью на защиту? Не дадите мне убежища за вашей необъятной спиной?
– Вениамин Яковлевич, вы знаете, как я отношусь к вам… – Я говорил медленно, глядя прямо в лицо побледневшему Палею, и переход с товарищеского «ты» на официальное «вы» явился зримым водоразделом в разговоре. – И степень моего доверия… Поэтому хочу быть честным… Мы играем в страшные игры – по масштабу, по их последствиям… И каждый должен понимать цену ошибки… Я просто не смогу вам помочь – мы затеяли игру на сотни миллионов. Чужих – обращаю ваше внимание… Сейчас такое время, что каждый русский человек, особенно если он при этом еврей и одновременно серьезный финансист, должен понимать, что за такие игры прощения не бывает. И старый завет не потерялся – Боливару не вынести двоих…
Палей механически крутил авторучку на полированной поверхности стола, потом задумчиво спросил:
– А вы не думаете, Александр Игнатьич, что, ставя меня в такие жесткие рамки, вы рискуете ослабить мою лояльность вам?
– Перестаньте, Вениамин Яковлевич! О чем вы говорите? Ваша лояльность – результат разумного взвешенного расчета, а не чувственной нежной привязанности. Наши отношения – это не вздохи на скамейке и не свиданья при луне…
– Безусловно, – согласно кивнул Палей. – Но лояльность компетентного работника – это рыночный товар. У него есть цена.
– Я исхожу из этого – никто не даст вам большую цену, чем я. Ибо ваша цена – это не только ваш астрономический заработок в моей компании. Это еще и моя привязанность к вам. Она так огромна, что я не мыслю нашу жизнь врозь…
После долгой паузы Палей переспросил:
– Если я вас правильно понял, мы можем расстаться, только если один из нас умрет?
– Теоретически говоря – это можно понимать и так.
– Угу, понял, – смотрел в полированный паркет Палей. – Мы будем едины, как Бойль и Мариотт, как Гей с Люссаком… И хранителем-депозитарием нашей нерасторжимости будет Алексей Кузьмич. Простой человек, знающий одну форму лояльности – присягу.
– Совершенно верно, Вениамин Яковлевич. Это надежно.
– Да. До тех пор, пока я в чем-то не проколюсь. Боливар не «мерседес», ему двоих действительно не вынести…
Я беззаботно-весело рассмеялся, товарищески хлопнул Палея по плечу:
– Поэтому просто забудьте про скачки на Боливаре, ненадежном слабом животном! Вам нужно плавно ездить на своем навороченном «мерседесе», сосредоточившись на том, чтобы у нас никогда никаких проколов не случалось. Мир не интересуют никакие объяснения, он, как бухгалтер-ревизор, смотрит только на итоговое сальдо…
Палей помолчал, собрался уже совсем уходить, но остановился, хмыкнул:
– Занятно… Я надеюсь, вас не оскорбит мое предположение. Мне кажется, что вы и еще несколько известных мне людей не являетесь продуктом естественной человеческой эволюции…
– Интересная мысль, уточните, пожалуйста! – поправил я дужку очков.
– Я не фантазер и не выдумщик-мечтатель – профессия не позволяет. Но иногда вы мне кажетесь пришельцем… Вы – плод инобытия. Вы не из живой кровоточащей ткани, вы весь из кремниевого камня. Вы – другой…
Да, мой друг Палей, ненавидящий меня сейчас острой, синей, пахнущей ацетоном ненавистью, ты правильно угадал. Я другой, но я не могу тебе рассказать о моей невнятной жизни Мидаса. Мои радости, мои страдания – это не из твоей серой пухлой жизни. Это мое инобытие.
