Еще три четверти часа Анна прослонялась по номеру, затем легла в постель. И от неожиданности чуть не слетела с кровати, когда раздался стук в дверь. Она поспешила открыть.
— Ну и в чем срочность? — спросил Ленгтон, привалившись к дверному косяку. По одному взгляду на шефа стало ясно, что он изрядно навеселе.
— Льюис пытался с тобой связаться, но у тебя выключен мобильник.
Ленгтон выругался и пошарил в кармане в поисках телефона, бормоча, что выключил его, когда отправлялся на ужин. Он уселся на ее постель и, сосредоточенно сдвинув брови, проверил текстовые сообщения.
— И что он хотел?
— Они записали телефонный разговор между Джастин и Эмили Виккенгем и решили донести его до тебя до того, как мы станем допрашивать его бывшую жену.
— И что же там такое важное?
Ленгтон откинулся на ее постель, слушая, как Анна повторяет сообщение Льюиса.
— Эти девочки могли сделать выводы и попытаться набить себе цену. В смысле, они ведь ни разу не упомянули, отец ли или кто другой делал аборт.
Ленгтон зевнул, глядя в потолок, затем приподнялся на локте:
— Завтра, прежде чем уйти, вернемся к этому. Если по данному факту заводились дела — даже если они были потом отозваны, — где-то у кого-то должно быть это зафиксировано.
— Боже…
— Что — боже? — уставился он на Анну.
— В деле Черной Орхидеи подозреваемый в прошлом привлекался к суду: дочь обвиняла его в приставаниях и в попытке изнасилования.
Ленгтон сел:
— Да, и, если мне не изменяет память, когда допрашивали его жену, та за него вступилась. Сколько лет было его дочери?
— Двенадцать, когда он ее домогался и пытался изнасиловать, но суд не начинался до тех пор, пока ей не исполнилось пятнадцать.
Ленгтон пригладил волосы:
— И каков итог? Я что-то подзабыл.
— Заявления были признаны необоснованными. Они объявили, что их дочь страдала галлюцинациями, и дело было закрыто.
Ленгтон искоса глянул на нее и снова зевнул:
— Ты просто кладезь информации, Тревис.
— Хочешь кофе, или чаю, или чего-то еще?
— Нет. Отправлюсь спать. Ты поела?
— Да, спасибо.
— Я тебя разбудил?
— Если честно, то да.
— Прости.
— Я подумала, может, ты захочешь позвонить в оперативный штаб? Там были обеспокоены тем, что не смогли с тобой связаться.
— Ты им сказала, с кем я был?
— Я лишь сказала, что ты, возможно, пошел поужинать.
— Очень любезно. Спасибо тебе, Тревис.
Она поколебалась:
— Ты не возражаешь, если я кое-что тебе скажу?
— А я когда-то возражал?
— Мне кажется, ты слишком много пьешь.
— Что?
— Я говорю, мне кажется, ты слишком много пьешь.
— Бог ты мой, я только что с ужина!
— Я не имею в виду сейчас. От тебя частенько разит по утрам. Если тебе нужна помощь, так обратись к врачу.
— Слишком много пьешь… — повторил он сипло.
— Возможно, мне и не подобает тебе что-либо говорить, но все же я с тобой работаю и всегда способна определить, когда ты заложил за воротник, а когда нет.
— Это не твое дело.
— Послушай, я понимаю, тебя, должно быть, раздражает, что я вообще касаюсь этой темы, но я делаю это потому, что ты меня действительно тревожишь и мне это небезразлично.
— Я высоко ценю твою заботу, Тревис, — выдохнул он с сарказмом, выходя из номера.
— Ты собираешься обсудить записанный разговор?
— Нет, я устал. Спокойной ночи.
Он закрыл за собой дверь очень тихо, что было так несвойственно ему.
Анна вздохнула и снова забралась в постель. Возможно, ей и не следовало что-либо ему говорить, но они были своими людьми. Хотя и недостаточно близкими.
День двадцать шестой
На следующее утро Анна снова заказала еду в номер. Она мучилась вопросом, не надо ли ей разбудить звонком Ленгтона, однако выяснилось, что в этом нет необходимости: он сам ей позвонил, чтобы предупредить, что в девять будет в вестибюле. Хотя он не упоминал о том, что она сказала ему накануне, голос его звучал холодно и отчужденно. Облачившись в один из лучших своих костюмов и в кремовую шелковую блузку, Тревис спустилась вниз и обнаружила, что Ленгтон уже там.
— Я уже ей позвонил, и она нас ждет. Говорят, это в десяти минутах езды.
На нем были костюм в полоску и белая рубашка с расстегнутым воротничком.
— Что? — поймал он ее взгляд.
— Ничего. Выглядишь хорошо выспавшимся.
— Это точно, спасибо. А ты?
— Мне понадобилось время, чтобы отключиться. Беспокоилась, какие шишки на меня посыплются из-за вчерашнего моего выступления.
— Тревис, я оценил твою заботу. Возможно, ты права: в последнее время я много принимал на грудь. Забудем, ладно?
Она кивнула:
— Ты позавтракал?
— Нет. Давай выпьем кофе. Тут делают хороший капучино.
Они зашли в один из баров при отеле. Ленгтон съел круассан и выпил кофе, не перекинувшись с Анной ни словом, поскольку постоянно просматривал эсэмэски, никак не реагируя на их содержание. Наконец пора было отправляться.
Квартал на Виа Спига, где обосновалась Доминика Виккенгем, оказался модным и престижным. Вестибюль дома был выполнен в виде оранжереи — весь стеклянный, с изобилием растений. Консьерж проводил их к сияющим позолотой лифтам, которые поднимали посетителей к квартирам в пентхаусе. На четвертом этаже двери лифта разъехались, открыв перед ними коридор, весь уставленный растениями и застланный толстым ковром. Оказалось, что квартира С4 на этом этаже единственная, — на большой белой двери с латунными гвоздями на обивке не было номера. Они позвонили в скромный звоночек и подождали. Довольно скоро дверь открыла пожилая горничная, в черном платье и маленьком белом фартучке. Ленгтон показал ей удостоверение — она улыбнулась и кивнула, жестом предложив им пройти в прихожую.
В передней было пусто, если не считать выставки орхидей на столе со стеклянной столешницей. Их провели к белым двустворчатым дверям, которые как раз открыла Доминика Виккенгем. Это была хорошо сохранившаяся женщина лет сорока пяти, с завидной фигурой, в серых слаксах, с кашемировым кашне на плечах и в белой шелковой блузке, которая выгодно подчеркивалась ожерельем из сияющего жемчуга. Она была очень загорелая, с мелированными светлыми волосами, в ушах красовались крупные серьги с жемчугом и бриллиантами.
