Они молча вернулись домой. Лизавета Сергеевна, не зажигая свечи, разделась в темноте, свернувшись калачиком, легла спиной к Nikolas и, тихонько плача, постепенно уснула. Мещерский долго стоял у окна и только на рассвете лег на свой край постели, заботливо прикрыв спящую одеялом.
Потом уже в доверительной беседе они вновь вернулись к разговору о чувствах, Nikolas, темнея лицом и играя скулами, спросил:
— Волковский здесь не замешан? Иначе я его убью.
Лизавета Сергеевна удивленно воззрилась на него, затем, догадавшись, воскликнула:
— Откуда эти мысли, Николай Алексеевич? Волковский мне друг, я никогда не подавала повода…
— А ваше свидание в беседке тому несколько дней?
— Вы подсматривали? Как это неблагородно!
Мещерский покраснел.
— Я стоял у окна и видел вас выбегающей из беседки, что в саду. Следом вышел он, явно смущенный. Вы оба были изрядно взволнованы, не похоже, чтобы говорили о погоде или о сенокосе.
Даму рассердил этот приступ ревности.
— Может, вы и с ним будете стреляться? В добрый час!
Nikolas, еще больше темнея, произнес сквозь зубы:
— Возможно.
Лизавета Сергеевна в негодовании хлопнула дверью.
В последние дни Мещерский совсем перестал спать, был непокоен, и доктор Крауз заметил, что это плохо влияет на процесс лечения, препятствует окончательному его выздоровлению. Лизавета Сергеевна понимала причину беспокойства и метаний Nikolas, она снова испытывала чувство вины.
И вот как-то Крауз, внимательно глядя даме в глаза, произнес:
— Нашему герою пора возвращаться, вы понимаете, о чем я говорю? Тогда он сможет много гулять, двигаться. Пациенту необходим свежий воздух, прогулки в лесу. Если рана будет беспокоить, и это вызовет подозрения у окружающих, скажет, что… упал с лошади, болит ребро. Что вы думаете об этом, сударыня?
— Да-да, — поспешно согласилась Лизавета Сергеевна. — Конечно, пора. Нам скоро отправляться в Москву, будет странно, если Nikolas «вернется» под самый отъезд. Завтра?
— Пожалуй. Я осмотрел больного, рана благополучно заживает, повязка не нужна, препятствий нет, — и Крауз снова внимательно и, кажется, сочувственно взглянул в ее лицо.
Это решение Лизавета Сергеевна приняла, как приговор. Конечно, так и должно поступить, пора, говорила она себе, но почему так скоро? Здесь, в ее комнате, в ее гнездышке, под ее крылышком Nikolas оберегаем от всякой опасности, от суеты и мирских дел. Завтра, уже завтра все кончится, он уйдет. И не только в свою комнату, уйдет в мир, где она не властна что-либо решать, руководить его жизнью. Она проснется утром, а подушка рядом пуста, одинокой женщине уже не нужно будет постоянно стремиться к центру мироздания — постели, где лежит беспомощный, требующий ее заботы и участия любимый…
И все же она мужественно обсудила с доктором подробности «возвращения» Nikolas. Это должно произойти рано утром, пока все спят. Можно будет сказать, что он прибыл на почтовых, а потом нанял вольных до Приютино. Где был все это время? У кузины Кати. Почему уехал поспешно: Александрова отозвали в полк, а Мещерский составил компанию, так как были дела в Петербурге, связанные с продажей дома (Лизавета Сергеевна знала, что этим занимался его отец). Впрочем, никто и не будет дознаваться, это для внутренней уверенности необходимо все продумать.
Хозяйка отправила Палашу прибрать комнату Мещерского, потом зашла туда сама, чтобы взять кое-какие его вещи для «возвращения». Вечером, перед сном, она посвятила юношу в свой план, растолковала, как следует поступать в той или иной ситуации.
— Имейте в виду, Nikolas, везде есть уши и глаза. Моя дворня таскается по гостям, к людям Волковских, все новости мгновенно облетают окрестности. Наталья Львовна и без того строит разные предположения, нельзя давать ей пищу для сплетен. Сыграйте еще одну роль, вам это удается, — заключила дама язвительно: она была расстроена скорой разлукой и тем, как обрадовался Мещерский своему освобождению.
В эту ночь она долго не гасила свечу. Nikolas, как это установилось, лежал с закрытыми глазами и старательно делал вид, что спит. Лизавета Сергеевна пыталась читать, но не понимала ни слова. Строчки расплывались от набегающих слез. Она крепилась, догадываясь, что юноша бодрствует, но дает ей возможность без стеснения устроиться на ночлег. «Рано утром он встанет и уйдет отсюда, и я опять буду одна, — с горечью думала печальная женщина. — Как близко, рядом, на расстоянии вытянутой руки он сейчас, а завтра?.. Что дальше — Бог весть, но воспоминания об этой минуте будут жечь мою память до конца дней».
Прекратив бесполезные попытки сосредоточиться на Мюссе, она с досадой задула свечу и стала переодеваться. Луна, пошедшая на убыль, заглядывала в окно и, казалось, лукаво подмигивала. Скинув пеньюар, молодая женщина по какому-то неуловимому движению, шороху ресниц почувствовала, что Nikolas смотрит на нее. Она вынула шпильки из прически, и волосы рассыпались душистым каскадом. Лизавета Сергеевна не стала водружать ночной чепец, а только быстрыми, заученными движениями собрала волосы в свободную косу. Не спеша, она облачилась в тонкую сорочку и нырнула под одеяло.
В комнате было прохладно: Лизавета Сергеевна не любила топить перед сном и не терпела жары, говоря, что в холоде лучше сохраняется. У Nikolas теперь было свое одеяло, под которым он по-прежнему предпочитал спать обнаженным.
Прочтя молитву, Лизавета Сергеевна попыталась уснуть, как это делала обычно, но сон не шел к ней. Она с тревогой ощущала, как растет где-то внутри лихорадочное волнение, подступает дрожь. Остатки сна развеялись окончательно, когда Мещерский повернулся на спину и закинул руки за голову.
Взволнованная дама исподтишка разглядывала его носатый профиль, отлично рисующийся при лунном свете. Целая симфония чувств бушевала в ее душе: тоска близкой разлуки, неизбывная нежность, восхищение, отчаяние и одновременно радость видеть его рядом и — о, глупость! — возбуждение, переходящее в сильнейшее влечение. «Последняя ночь! — стучало в ее голове. — Последняя ночь!» И потом совсем непутевая мысль мелькнула в сознании: «Ах, зачем я не выпила лафита или шабли!»
Мещерский глубоко и протяжно вздохнул «Помоги мне! — мысленно молила дама бездушного мужчину. — Помоги, ты же знаешь, как я мучаюсь. Ты не можешь этого не чувствовать, о, бессердечный!» Внутренняя борьба достигла накала, когда Nikolas, в забытьи откинув одеяло, обнажил грудь: очевидно, ему стало жарко. Лизавета Сергеевна глотала слезы и боялась шевельнуться..
— Это невыносимо! — простонала она вдруг и положила голову ему на грудь. Она услышала частый и гулкий стук его сердца, ощутила, как дрожь пронизала все его тело, когда она осторожно поцеловала след пули, затем темный сосок рядом с ним. Казалось, юноша и не думал просыпаться, но Лизавета Сергеевна понимала, что Nikolas вовсе не спит, а прислушивается и ждет, боясь ее спугнуть. Тогда она принялась ласкать губами его тело, которое мгновенно напряглось. Мещерский по-прежнему не шевелился, но дыхание его становилось прерывистым и жарким. Он вздрагивал от прикосновений ее губ, а его возлюбленная чувствовала, как в ней самой разгорается неведомый ей доселе огонь. Туманным взором она обласкала распростертого перед ней мужчину и приникла к его приоткрытым устам. Они целовались долго и исступленно, пока не пресеклось дыхание, до полного изнеможения. Теперь Nikolas окончательно ожил и долгими нежными ласками добился ее безумия…
