Я рвалась к морю, которого никогда не видела, однако Матвей потащил меня на Север. Мы объездили Карелию, побывали на Соловках и в Вологде. Для меня это путешествие было поровну прекрасным и мучительным. Прошлое бежало за мной по пятам, потому что там то и дело нам встречались люди, пережившие то же, что и мы с отцом. Некоторые из них остались здесь, и я понимала их, а Матвей — нет. Он удивлялся, как можно привязаться к своей тюрьме и даже полюбить ее. И тут же противоречил сам себе, восхищаясь красотой Севера и утверждая, что здесь особенно остро ощущается присутствие Бога. Он видел Его во всем — в нагромождениях гранитных глыб, в подвижном небе с прозрачной пеленой несущихся облаков, в изгибе озерного берега, в прижавшемся к мшистым кочкам деревце.
Матвей спрашивал меня: «Ты чувствуешь, правда? Ты должна это понять, Нина!» А я никому ничего не была должна. У всех этих людей, возмущавших Матвея, не было другого выхода, а Господь был неизмеримо больше меня; это была его земля, на которой смерть наигралась в кости в свое удовольствие. Однако мне не хотелось огорчать мужа, хотя уже тогда я поняла, что больше не смогу относиться к жизни с трепетным восторгом.
В конце августа мы вернулись в Воскресенск, успокоились и начали проживать наследство Везелей…
Пришел Матвей, и даже согласился поужинать. Похороны завтра, но я могу не идти: мой живот — причина вполне уважительная. Я сказала, что пойду непременно, и добавила: «Звонил Галчинский, просил связаться с ним».
Илья Петрович умер мгновенно — от внезапной остановки сердца.
Я спросила: «Что Ольга Афанасьевна?»
Матвей ответил: «Как скала».
20 мая 1960 года
Шесть вечера. Матвей ушел к Галчинскому — взять небольшую сумму взаймы. Пока я еще свободно передвигаюсь, мы решили съездить в Москву за оставшимися в «Дойчебанке» деньгами. Всего на день. С адвокатом Соломоном Гротом я уже созвонилась.
Насчет скалы Матвей ошибался. Ольга Афанасьевна, моя свекровь, в горе оказалась самым обычным человеком — ссохшейся седой старушкой в черном. На неприбранной голове у нее был не траурный платок, а нелепая шляпка с вуалькой, похожая на грачиное гнездо. Руки, сжимающие мятые цветы, дрожали, однако встретила она меня, как обычно, едким замечанием. Мне следовало бы надеть что-нибудь подходящее к случаю, а не этот карнавальный наряд. Я промолчала, чтобы не пускаться в объяснения, что из двух моих платьев я выбрала то, которое еще не грозило расползтись по швам прямо на мне.
Мне было жаль ее, и я решила держаться до конца. Со мной все время находился Константин Романович; Матвей опекал мать. Народу пришло много: фронтовые друзья, соседи, сослуживцы по школе. Галчинский заказал два автобуса, а меня привез отдельно на институтском «ЗИМе» вместе с какой-то важной насупленной дамой и мальчиком-подростком.
Стоять в толпе на кладбище было тяжело. Когда же одна за другой пошли траурные речи, Костя увел меня подальше от могилы. Мы вышли на центральную аллею кладбища, и я остановилась.
«Ты что-то побледнела, Нина», — проговорил Галчинский. Не могла же я ему сказать, что там, в открытом гробу, лежал заметно постаревший Матвей. Справиться с этой галлюцинацией было не так-то просто. Я отчетливо видела тот день в будущем, когда для моего мужа все закончится.
«Душно», — я попыталась выдавить улыбку. «Тут совсем рядом похоронен Громов, — Галчинский взял меня под руку, — не хочешь взглянуть?» — «А кто это?» — удивилась я. «Тот самый… директор завода… Я вам звонил…» — «А-а, — вспомнила я. — Матвей прочел некролог в газете… Ступай сам — мне нужно вернуться…» — «Как ты себя чувствуешь?» — «Нормально, — ответила я и понизила голос: — Костя, я боюсь, что теперь нам придется жить вместе с ней». — «Скорее всего, да, — проговорил Галчинский. — Однако это случится не раньше чем родится ребенок. Сразу после того, как Ольга Афанасьевна почувствует свою беспомощность…»
25 октября 1960 года
Месяц назад родился наш сын Павел.
Я и не предполагала, что рождение ребенка — это так просто и значительно. Перестаешь бояться. Когда кончилась боль и мне сказали: «У тебя сын, Кокорина», я подумала: «Вот и все, никакой смерти нет».
Матвей в это время мыкался где-то под окнами роддома.
Он заметно нервничал в последнее время, а после похорон отца стал еще молчаливее. Ольга Афанасьевна нас ни разу к себе не позвала. Мы съездили в Москву и вернулись, чтобы прожить долгое знойное лето, практически не выходя из дома. У Матвея начался Грюневальд . Он много писал маслом, я переводила ему кое-что с французского и немецкого. Нужные книги он брал из библиотеки отца, недостающее находил Галчинский. Северное Возрождение, позднее Средневековье, Реформация, немецкая и нидерландская живопись, история Тридцатилетней войны — все подряд.
Моя свекровь будто забыла о нашем существовании. Матвей коротко ей звонил, а потом угрюмо сообщал: «Мама не желает никого видеть, она хочет побыть одна…» Я совала ему деньги, он накупал продуктов и передавал через соседей. Даже с ним она не хотела встречаться. Все это продолжалось вплоть до моих родов. Позже мне стало известно, как Ольга Афанасьевна впервые в жизни прочла «Отче наш» — когда узнала от сына, что он отвез меня в больницу со схватками.
Через пару часов после рождения Павлика — было примерно четыре пополудни — я подошла к зарешеченному окну на первом этаже роддома. Шел тихий дождик; по мокрому асфальту во дворе прохаживались Матвей под руку с Ольгой Афанасьевной. Они о чем-то говорили, потом муж повернул голову к окну палаты и заметил меня.
Никогда не забуду этого лица. Мать у него что-то спросила, и он наклонился к ней. Когда же они повернули головы к окну, все переменилось — оба смотрели нетерпеливо и озабоченно. Матвей начал размахивать руками, и я поняла, что он передал мне записку. Свекровь улыбнулась, и они вскоре ушли. Мне стало грустно.
Среди дозволенных продуктов я нашла листок бумаги. Крупным почерком Матвея там было написано: «Дорогая моя, я так рад, что все позади. Я люблю тебя. Мама хочет, чтобы мальчика назвали Ильей, а я — Дмитрием. А ты? Как мне хорошо, полно, свободно, как я благодарен тебе! Жду записку. Твой М.»
Я нацарапала: «Все гут! Сын будет — Павел. О. Аф. привет. Молоко есть. Передай марлю. Тебя люблю. Нина».
Павлушу принесли кормить через сутки — все это время я отсыпалась, ни о чем не думая…
Январь 1961 года Второго числа в «Известиях» мы прочли датированный предыдущим днем указ Президиума Верховного Совета о проведении денежной реформы. Матвей пытался мне втолковать, что это значит. Как бы там ни было, но то, что сумма наших сбережений уменьшится на порядок, меня не обрадовало.
26 декабря 1963 года
Вчера у нас в гостях была Ольга Афанасьевна.
Три месяца назад Павлику исполнилось три года; он хорошо говорит и вообще оказался на удивление спокойным ребенком. Немного полноват для своего возраста, но очень милый, рассудительный и послушный. Похож на Матвея — с легкой рыжиной и сероглазый, но тонкой кожей и тяжеловатым подбородком удался в Везелей. Свекровь на нем свихнулась, и мальчишка делает все, чтобы поработить ее окончательно и бесповоротно. Я дипломатично помалкиваю. Терплю ее замечания, раздраженные звонки, бредовые идеи и постоянное недовольство нашим образом жизни. Я понимаю, как ей дорог внук — единственная ниточка, связывающая Ольгу Афанасьевну через сына с покойным мужем. Я не спорю с ней и разрешаю воспитывать мальчишку так, как она считает необходимым. Пока от этого только польза. Хотя однажды, когда моей свекрови вздумалось учить двухлетнего Пашку чтению, я возмутилась и заявила, что он — самый обычный ребенок, вдобавок с ленцой, звезд с неба не хватает, и способность запомнить со слуха стишок ничего не значит. Пусть развивается как все нормальные дети. Ольга Афанасьевна обиделась за внука, но на этот раз смирилась. Павел с удовольствием остается у бабушки ночевать, он любит ее дом, у него есть там собственная комната. Ясно представляю, как Ольга Афанасьевна укладывает его по вечерам, — у нас он справляется с этим самостоятельно. Взбивает подушку, укрывает, тщательно оправляет одеяльце, целует, а затем надевает очки и при свете ночника читает ему до тех пор, пока Пашка не уснет…
