Когда мы прощались в прихожей, из своей комнаты снова появился наследник и, подчиняясь знаку матери, пожал мне руку своей крепкой прохладной ладошкой. Его рыжие вихры стояли дыбом. В дверном проеме позади мальчика мерцал экран монитора, хотя время и в самом деле было позднее.
На улице я поднял воротник куртки. Было по-настоящему холодно, и тонкий ледок, затянувший лужи на асфальте, похрустывал под ногами…
— Отдал? — спросила Ева, как только я появился в дверях. — Есть хочешь?.. Представляешь, Сабина даже прослезилась — молодой священник заставил-таки ее понервничать. Не тот, что вел службу, а другой — к которому она пошла на исповедь. Она сказала, что этот падре чересчур умный, а религия и вправду опиум.
— Вы, я вижу, неплохо повеселились, — заметил я, плюхаясь в кресло и с наслаждением вытягивая ноги. — Я поужинал. Устал как собака. Хочу спать.
Ева уютно устроилась напротив на нашем диванчике. Вид у нее был умиротворенный и в то же время слегка возбужденный, что я приписал посещению храма.
— Представляешь, Сабина в последний раз причащалась еще в прошлом веке! — будто не слыша меня, продолжала Ева. — А какое же причастие без исповеди? Вот ей и пришлось попыхтеть… Я думаю, в следующий раз тебе стоит пойти с нами — в конце концов, мы же с тобой венчались!..
— Ну уж нет, — проворчал я. — Вы с Сабиной хоть в монастырь, а у меня и без того дел по горло. Что там за сюрприз?
Ева хихикнула. Это было в ее манере — не обращать внимания на мои эмоции, дождаться момента и все повернуть по-своему, а заодно затянуть удавку на моей шее, так что и деваться некуда. За это я ее и любил.
— После того как служба закончилась, мы с Сабиной решили прогуляться, и она заявила, что хочет мне кое-что показать. Мы пошли к метро — там вокруг множество магазинчиков, муниципальный выставочный центр, все, конечно, закрыто…
Я рассеянно кивал, глаза у меня слипались от усталости, от бесчисленных сигарет першило в горле.
— Ты не слушаешь, Егор!.. Потом я увидела уютный особнячок, и Сабина сказала, что это здание «Немецкого дома», там по субботам собираются лютеране, среди которых есть старики из прежней общины. Свет внутри еще горел, дверь была не заперта, и мы вошли. В холле нам навстречу выпорхнула какая-то замечательная старушенция. Видел бы ты ее шляпку — я просто онемела, а Сабина успела шепнуть, что этот реликт — ее сокамерница, отсидела два срока и лично знала Дитмара Везеля, хоть и не близко. Бабулька эта — звать ее Луиза Либенталь — кинулась целоваться с Сабиной, а когда обе угомонились, говорит…
— Ева, — пробормотал я, — радость моя! Не обижайся, но давай-ка ты все это расскажешь завтра. Что-то я сейчас плохо соображаю, а вставать мне в половине седьмого…
— Хорошо, — с неожиданной легкостью согласилась она. — И все-таки — как там Анна?
— Завтра, — повторил я. — Завтра, детка, ты получишь полный отчет.
4
Половина восьмого утра, воскресенье. По моим расчетам, я должен был оказаться на Браславской раньше Галчинского, но у ограды номера одиннадцатого уже стояло желтое такси.
Улица была совершенно пуста. Водитель дремал, прикрывшись «Аргументами и фактами», но когда я прошел мимо, приподнял голову, и газета соскользнула, обнаружив слегка помятую, совсем юную физиономию.
Я взялся за ручку калитки, как бы зафиксировав свою принадлежность к этому дому, убедился, что калитка не заперта, но входить не стал. Вместо этого я развернулся, сделал несколько шагов к машине и озабоченно спросил:
— Давно подъехали?
— Минут двадцать, — таксист скосил глаз на счетчик. — Долго еще стоять?
— Не знаю. — Я развел руками. — По обстоятельствам.
Сквозь трещины в бетоне дорожки пробилась трава, которой я раньше не замечал. Листьев на яблонях за неделю заметно поубавилось, а кусты пионов и георгинов полегли, будто их стебли окончательно потеряли упругость и желание сопротивляться непогоде. Сад уходил в осень, как тонущий корабль.
Я взбежал по ступеням на нижнюю террасу и дернул входную дверь, которая, в отличие от калитки, оказалась запертой. Тогда я надавил кнопку звонка и держал, пока не услышал возню в прихожей. Дверь распахнулась, и от неожиданности я отступил — на пороге стояла невысокая женщина лет пятидесяти в сером полупальто, отделанном рыжим мехом. Ее темные, без единой нити седины, волосы были туго стянуты узлом на затылке, тонкогубый, слегка подкрашенный рот плотно сжат, а в выпуклых, как у пинчера, глазах читался испуг.
Несмотря на то что она не произнесла ни слова, я все-таки узнал в ней Агнию, «домработницу» Галчинского, как определил ее Павел.
— Константин Романович здесь? — спросил я.
Эта Агния и не подумала ответить. Только закончив полный осмотр моей персоны, она произнесла:
— А вы кто такой будете?
— Я по срочному делу. Вы позволите?
Я слегка отодвинул женщину плечом и прошел в прихожую. На секунду мне померещилось, что она вцепится в меня и закричит, но обошлось без эксцессов. Пока я размашисто шагал в гостиную, «домработница» висела у меня на хвосте, дыша в затылок, а на пороге комнаты вдруг воскликнула низким взволнованным контральто:
— Константин Романович! Это вас!..
Известие о том, что Галчинский намерен посетить дом на Браславской, застало меня врасплох. Что ему могло здесь понадобиться, ведь не книги же в самом деле? Что они все тут искали, и почему этот дом притягивал их, как черствый пряник кухонных тараканов? Плюс мутная история с якобы похищением Константина Романовича, о которой Павел не счел нужным сообщить ничего конкретного. Я уже не говорю о том, что Галчинский — неважно, какую роль он играл в действительности и что у него сейчас на уме, — оставался последней ниточкой, единственным каналом связи с прошлым Кокориных…
На пороге гостиной я остановился так резко, что женщина, спешившая за мной, ткнулась мне в спину и охнула. Меня снова настигло дежавю.
Галчинский поднялся мне навстречу с нескрываемым удивлением. Для этого ему пришлось опереться на стол, но и выпрямившись, он нуждался в опоре — ею послужила высокая резная спинка любимого стула Матвея Кокорина. Стул стоял на своем привычном месте, второй — по другую сторону просторного полированного стола, под углом и поодаль. Точно такое же положение стулья занимали в момент кончины супругов Кокориных в тот июльский вечер.
Именно здесь сидели однажды и мы с Евой. Теперь персонажи в кадре сменились, но декорация осталась прежней.
— Егор Николаевич? — скрипуче осведомился Галчинский. — Чем обязан?
Куда и подевался его бархатистый вальяжный баритон. Павел был прав — Константин Романович выглядел и в самом деле неважно. Рослый и поджарый, обычно аккуратный до педантизма в одежде, сейчас он больше всего походил на плохо перезимовавшего лося, чья массивная голова едва держится на шее, а шерсть свалялась. Нижняя губа, довершая сходство, брезгливо оттопыривалась, подбородок серебрился двухдневной щетиной, кожа приобрела желтовато-оливковый оттенок.
