— Вы виделись с Павлом Матвеевичем? — с ходу спросил я, усаживаясь напротив и обводя взглядом комнату. Все на своих местах. На столе — несколько томиков с неудобопроизносимыми названиями на корешках.
— Агния, будь добра, закрой дверь! — откашлявшись, произнес Галчинский.
Женщина удалилась, но дверь, тем не менее, осталась приоткрытой. Константин Романович покосился на щель из-под налитых синевой век и сказал:
— Не далее как вчера. Ваша роль во всей этой истории мне известна.
На этом мы закрыли тему. «Мельниц» он касаться не станет ни при каких обстоятельствах. Разговор с Кокориным-младшим, похоже, вышел крупный, поэтому за ключами Галчинский обратился к Анне.
— Константин Романович, могу я узнать, что вас сюда привело?
Только теперь Галчинский опустился на прежнее место. Я услышал короткий смешок, словно нож скользнул по фаянсу, а потом он произнес:
— Книги, молодой человек. Ничего, кроме книг. Все остальное касается только меня лично и не имеет отношения к делу. Старческие сантименты, если вы в состоянии понять. Дом, по всей вероятности, будет продан, а с ним связано полвека моей жизни. О которой вам, оказывается, известно довольно много. Откуда бы это?
Темнить не имело смысла.
— Вчера я передал Анне две рукописи, найденные здесь, в доме, — дневник Нины Дмитриевны и тетрадь с записями Матвея Ильича. Многое в них имеет к вам прямое отношение.
Это произвело впечатление. Галчинский втянул голову в плечи и навалился на столешницу. Я больше не видел его лица — только просвечивающую желтизной макушку и кончик хрящеватого носа.
— Дневник? Нина пишет обо мне? — глухо спросил он, почему-то пользуясь настоящим временем.
— Да, — подтвердил я, — и немало. Она всегда считала вас другом — своим и мужа, и никогда не забывала о тех днях, когда Дитмар Везель и его дочь вернулись из ссылки. Я думаю, за исключением Матвея Ильича, вы были для нее самым близким человеком. Вам повезло — она не успела в вас разочароваться.
Тут Галчинскому полагалось бы расчувствоваться, но едва я упомянул Матвея Ильича, он сорвался. Его лицо налилось опасной темнотой, а нижняя губа отвисла еще сильнее.
— Матвей!.. — странно вздергивая левый локоть, вскричал он. — Великий эгоист! Всю жизнь он носился со своей драгоценной особой и со своим не таким уж великим даром, не замечая великолепной, единственной в своем роде, преданной и великодушной женщины! Той, которая изо дня в день предоставляла ему возможность играть в свои безумные игры… Недаром сказано: душа любого художника, будь он из гениев гений, битком набита малыми, а порой и большими подлостями! Этот спектакль тянулся годами, и Матвей со своим чистоплюйством, снобизмом, со всеми своими четками и обожаемым Грюневальдом, на котором он просто помешался, сковывал ее по рукам и ногам. Настоящее рабство! И ведь что убийственно — из этого ничего не вышло. Матвей остался таким же, каким и был, не поднялся ни на миллиметр и в конце концов вынужден был заняться тем, с чего начинал!..
— Вы имеете в виду его работу в последние годы?
— Что же еще?! Любому невежде ясно, что реставратор, каким бы специалистом он ни являлся, всего лишь бледная копия настоящего художника. Halbfertige Geselle! — с отвращением выговорил он. — Недоделанный подмастерье! За его фальшивым самоуничижением пряталось не что иное, как творческое бессилие — уж я-то знаю… Они оба порой казались мне брейгелевскими слепцами, заблудившимися в собственном доме, и Нина, как сомнамбула, всегда шла за ним, только за Матвеем, слушая его одного и не обращая внимания на других. Любовь, скажете вы? Чепуха! И я совершенно уверен — слышите! — что именно Матвей, поняв наконец, что потерпел окончательное поражение, подбросил ей идейку о совместном уходе — подлую, напыщенную, как в плохом балагане, страшную в своем цинизме, и Нина покорилась, как покорялась всегда и во всем!..
Он уставился на меня, будто я возражал, но я и не собирался спорить. Впервые в его словах прорвалось обнаженное чувство. Мне даже показалось, что на глазах у него выступили слезы.
— Вы, должно быть, его ненавидели? — спросил я.
Ответа на свой вопрос я не получил. Скрипнула половица в коридоре, Галчинский отрывисто пролаял:
— Ступай в кухню, Агния Леонидовна! Нечего тебе делать под дверью.
Когда шаги женщины затихли, я сказал:
— Неужели вы в это верите, Константин Романович?
— Во что? — хрипло пробормотал он.
— В то, что Матвей и Нина Кокорины все-таки покончили с собой?
Он дернулся, очки в тонкой золотой оправе спорхнули с края стола и приземлились на ковре. Я наклонился, одновременно за очками потянулся Галчинский, и наши пальцы соприкоснулись. Его лицо оказалось всего в нескольких сантиметрах от моего. Я перевел взгляд — на запястье Константина Романовича лиловел приличный синяк.
— Молодой человек, — произнес он сдавленно, — вы просто не представляете, во что вы впутались… Мой вам совет — возвращайтесь домой как можно скорее и забудьте все, что случайно узнали. Это в ваших интересах…
Галчинский выпрямился, тяжело дыша, и схватился за бок.
— Это связано с тем, о чем писала Нина Дмитриевна? Тайна Везелей?
Константин Романович шагнул к окну, водрузил очки на нос, пристально обозрел пустой сад, а затем обернулся ко мне. На его губах играла желчная усмешка.
— Тайна Везелей! Не знаю, что вы под этим подразумеваете, но уверен, что Нина не пишет об этом ни слова. Сама она о чем-то смутно догадывалась, Матвей ни о чем не подозревал, да и никто не подозревал. Последним, кто знал все доподлинно, был Дитмар Везель, но он мертв и молчит; с тех пор прошло полвека — все окончательно забыто… Нина как-то пожаловалась мне, что ей кажется, будто за ней следят, что вокруг сгущается какая-то потусторонняя жуть, но я-то понимал: никакой слежки нет, просто она смертельно устала, а на душе у нее невыносимая тяжесть. И что тут удивительного? Ей приходилось в одиночку бороться со всем миром, а я не мог ей ничем помочь!
Я подтвердил, что Нина Дмитриевна действительно упомянула слежку и еще несколько неприятных эпизодов, и спросил: если все и в самом деле так и обстояло, то что означает его совет убраться отсюда и побыстрее все забыть?
Он промолчал, а я припомнил те места в дневнике, которые касались самого Константина Романовича. Образ верного друга дома, симпатичного, но скучноватого витии и жизнелюба, порой начинал двоиться в глазах Нины Кокориной, и один из этих раздвоенных Галчинских выглядел далеко не таким славным и простецким малым, как другой.
— Зачем вас послали сюда? — наугад спросил я, не надеясь услышать что-нибудь вразумительное.
Реакция Галчинского оказалась неожиданной. Он вскочил, дважды пересек гостиную из угла в угол, задержался у лестницы, ведущей наверх, и только после этого бросил через плечо:
— Глупо. Бросьте вы эти ваши смехотворные выдумки. Кто меня мог послать?
