— Вы хотите сказать, что здесь она пропадет?
— Пропадет ее необыкновенный талант. И поэтому я, от имени дирекции императорских театров и в память о моем дорогом друге, прошу вас позволить мне выкупить Анну для сцены. Я не требую от вас немедленного ответа. Я понимаю, что Анна для вас не просто крепостная и что вряд ли вы захотите так легко расстаться с ней. Но все-таки подумайте о моем предложении.
— Мне не о чем думать, Сергей Степанович. Я согласен. Я глубоко сожалею о своем недавнем поступке и прошу вас принять мои извинения.
— Надеюсь, вы говорите искренне, — Оболенский внимательно посмотрел на Корфа. — Хорошо. Давайте забудем об этом происшествии и, относясь к нему как к недоразумению, оставим перемалывать прошлое и вместе подумаем о будущем Анны. Она заслуживает лучшего, и вы, я думаю, это прекрасно понимаете.
— Я подготовлю все необходимые документы для совершения этой… — Корф замялся — слово «сделка» как-то не вязалось с его обликом благородного героя. — Этой договоренности.
— А я возвращаюсь в Петербург, и буду ждать сообщений от вас. И с еще большим нетерпением — приезда Анны. Всего доброго.
Оболенский немедленно откланялся, а Владимир немного повеселел. Быть может, ему удастся хоть отчасти загладить вину перед отцом. И избавиться от Анны — что за глупость, в самом деле, бегать извиняться перед нервической барышней. Вырвать ее из сердца — пусть уезжает, поступает на сцену, играет свои роли. А он сумеет в конце концов залечить свои раны и забыть об этом страшном наваждении. И никогда, никогда больше ни одной даме не удастся разбить ему сердце и заставить плясать под свою дудочку.
В дверь опять постучали, и Владимир, решив, что это вернулся Оболенский, сам подошел к двери. Но едва он открыл ее, как получил сильнейший удар в челюсть — на пороге стоял Репнин.
После того, как ему самым неприглядным способом была открыта тайна Анны, и Михаил уехал из имения Корфов, как ему казалось, навсегда — с разбитым сердцем подальше от разрушенных надежд и погубленной мечты о счастье, он опять встретил цыганку Раду. Словно платок, что она дала ему на прощанье в день их знакомства, и впрямь был заколдован и привел князя в табор — в объятия его красавицы-хозяйки. Репнин плохо помнил, что с ним случилось в ту ночь. Его рана горела — садясь в седло и не желая показать Анне, что он болен и слаб, Репнин ненароком сорвал лекарственную повязку, сделанную прежде Радой. Он бросился прочь, спасался бегством от пережитого унижения. Репнин едва не загнал коня, и Парис мчался, не разбирая дороги. Ветви деревьев хлестали по телу седока, превращая боль в невыносимую муку. И все же боль от раны была не страшнее кошмара разоблачения.
Та, кому он открыл свое сердце, обманула его. Та, кого он считал святой, танцевала, как последняя девка, в почти невесомых лоскутьях перед его другом и его дядей. А он удостоился чести лицезреть все это собственными глазами! Где же были раньше его глаза? Почему он не слышал предупреждений Владимира? Как он мог так легко и беспечно поддаться чарам актрисы, притворщицы, крепостной?
Когда Рада привела его в табор, Михаил уже почти терял сознание. Перед глазами плыли фигуры, лица и огни. Все кружилось, и песни у костра звучали музыкой дальних сфер, откуда нет возврата. Он не помнил, как Рада напоила его терпким отваром и сделала перевязку. Репнин потянулся было к ней, но силы неожиданно оставили его. Всю ночь и следующий день он метался в горячечном бреду на ковре в шатре Рады и не понимал, где видения, а где реальная жизнь.
Он пришел в себя так же внезапно, как и заснул. Просто открыл глаза и увидел рядом с собой свою черноокую красавицу — Рада положила руку ему на лоб, и ее прикосновение так успокаивало, как будто цыганка действительно умела снимать боль одним простым движением ладони.
— Проснулся? — улыбнулась Рада.
— Значит, я спал? Лес, ты… — все приснилось?
— Рана была очень глубокая, не стоило уходить от нас так скоро. Тебе повезло, что я нашла тебя в лесу. Ты бежал, куда глаза глядят, конь устал, и ты едва не умер.
— А я-то надеялся, что это был сон!
— Сон или нет — зависит от тебя. Увидишь то, что захочешь. И кошмары бывают наяву.
— Твоя правда, один такой я видел совсем недавно.
— Знаю, знаю — обманула тебя твоя женщина. Не бойся, я не следила за тобой, я в твоем сердце читаю. А могу и по руке — дай мне ее, все расскажу. Что было, что будет… Сам посмотри, вот эта линия — она говорит: наберись терпения, заживут раны, остынут воспоминания. Линия жизни твоей — глубокая, длинная, видишь? Узелки — это беды и испытания, что ждут тебя. Но ты сильный, ты сможешь все преодолеть.
— А любовь?
— Богатый ты на любовь. Но та женщина все еще в сердце твоем.
— А знаешь, как изгнать ее?
— Просто отпусти, пусть уходит, — прошептала Рада, склоняясь к нему. Она словно околдовала его, облекла паутиной, и Репнин, повинуясь ее колдовской воле, погрузился в волшебный сон. Только уже без ужасов и треволнений.
И вот он снова на пороге дома, где испытал величайшую радость и самую страшную боль. Репнин решил вернуться к Корфу, чтобы поставить точку в этом деле. Он был оскорблен в своем самом лучшем чувстве, и нанес это оскорбление его лучший друг. Оставлять обиду неотомщенной? Владимир слишком самоуверен, он думает, что может запросто играть жизнью и чувствами людей? Что же, если история с наследником его ничему не научила, то он, князь Михаил Репнин, сумеет наказать спесивца за унижение его любимой и оскорбление его достоинства.
— Неплохо! — сказал Корф, растирая место удара. — Тебе полегчало?
— А ты ждал от меня благодарности? Будь ты на моем месте — убил бы еще вчера!
— Хочешь меня убить? Валяй! Я уже вижу заголовок в «Петербургских ведомостях»: «Барон Корф принял смерть от лучшего друга».
— Хватит ерничать! — горячился Репнин. — Стыд тебе и прежде был неведом, а совесть еще недавно была в наличии. По крайней мере, мне так казалось.
— Тебе казалось. Моя совесть пала смертью храбрых. Давным-давно.
— То, что ты устроил, — мерзко, гадко!
— Любовь к дешевым зрелищам я унаследовал от отца.
— Побойся Бога, Владимир! — Репнин даже покраснел от возмущения. — Твой батюшка был жестоко убит, а ты позволяешь себе оскорблять его память. Ты ведешь Себя, как трус. Ты и вел себя, как трус — у тебя не хватило смелости сказать мне правду, признаться, что Анна крепостная.
— Не пытайся спровоцировать меня, дуэли не будет, — Корф махнул на него рукой и, открыв дверь библиотеки, позвал слугу, чтобы принесли ему льда. — И вообще смелость здесь ни при чем. Будь моя воля, я сказал бы тебе правду еще на балу.
— Так в чем же дело?
— Отец скрывал происхождение Анны. Он взял с меня слово хранить эту тайну. Но вспомни, однако, не раз я намеками предупреждал тебя.
— И потом решил раскрыть ее истинное положение таким диким образом?
