— Однако считается, что нельзя дважды вступить в одни воды, — с сомнением покачала головою Анна.
— Можно, если эти воды — божественные, — улыбнулась Мария, и Анна вздрогнула: она никогда не думала о своих отношениях с Репниным с этой стороны, потому как искреннее полагала, что ее предначертание — Владимир Корф. А может быть Мария права, и он был лишь испытанием, в то время как увлечение Михаилом являлось посланием небес — светлым, прозрачным и незамутненным реалиями земного бытия? И не станет ли это чувство ее возвращением к жизни, ее спасением от дурного глаза и истомившей душу печали об утраченной любви?.. Вернувшись домой и находясь под сильным впечатлением от разговора с Ее высочеством, Анна тотчас же села за ответ Репнину, в котором, поблагодарив Михаила за откровенность, признавалась в том, что Лиза взяла подобную клятву и с нее, и в завершении однозначно дала понять князю, что готова на еще одну попытку стать счастливой, а утром слуга отнес конверт, адресованный Репнину, на почту.
Однако через несколько дней Анна одумалась и от сделанного ужаснулась — как будто и не сама сочиняла отправленное письмо, и слова ей неведомо кто нашептал. Не то, чтобы Анна испугалась собственной откровенности — накануне ночью ей явился Владимир и, ничего не говоря, посмотрел на нее с такою укоризною, что Анна едва не разрыдалась во сне, а, проснувшись, долго не могла успокоиться. Но вернуть письмо уже не представлялось возможным, и Анна на несколько месяцев замерла в тревожном ожидании следующего послания князя. И теперь ею уже владело не стремление начать новую жизнь, а чувство вины перед памятью Владимира, которое росло в душе Анны с каждым днем, приближавшим получение ею ответа от Репнина.
Варвара, заметив, как побледнела и осунулась ее любимица, немедленно принялась ее пытать, что да почему, и, в конце концов, Анна поведала старой няньке и про разговор с Ее высочеством, и о явлении Владимира. Но, к удивлению Анны, Варвара истолковала сон по-своему:
— Ты, — сказала она, хмурясь сердито и назидательно, — не того боишься, Анечка. Твой враг — заклятие окаянной княгини. Владимира твоего уж нет, а то, что является тебе, так это значит — тянет и тебя с собою на дно, чтобы злодейство Марьи Алексеевны исполнилось. Она ведь не вашу свадьбу расстроить хотела, а вас обоих погубить, чтобы отомстить и супругу своему, твоему батюшке, а также и другу его верному, барону Ивану Ивановичу, упокой Господи их души!.. И коли ты не к сердцу своему, а к страхам прислушиваться станешь, ошибок много совершишь и ей осуществить задуманное поможешь. Только тебе в прошлом увязать не резон, тебе дальше жить следует, чтобы круг этот порочный разорвать и обрести свободу от заклятия. А чтобы мужа своего погибшего не пугаться до смерти, ты с ним заговори — да не сердито, а ласково, и проси, чтоб тебя благословил и не мешал, ради своей любви к тебе и ради деточек ваших. Но уж если по правде все говорить да по-нашему, по-простому на сон твой посмотреть, так это все к новостям — известие тебя ожидает. Скорое.
Анна вздохнула — если бы все так просто! Но Варвару послушалась, и с того дня стало ей и дышать легче, и сны уже не были больше такими тревожными. До нынешнего утра, когда, позавтракав, как обычно, легкой булочкой с джемом — привычка, привезенная ею из Франции, Анна попросила служанку (из новеньких, девушка приходилась Никите двоюродной сестрой: в благодарность за помощь в деле с самозванцем Анна выкупила ее у соседей, Завалишиных, которым Дарью в отместку Никите продала еще много лет назад Долгорукая) принести себе кофе в библиотеку, и, проходя мимо столика для писем, увидела только что принесенное письмо.
* * *
Странно, подумала Анна, когда первое волнение улеглось, и она разглядела надпись на конверте, почерк — не Михаила. Почерк вообще не был Анне знаком, и тревога, смешанная с любопытством, все же победила возникшее было сомнение — читать или не читать послание неизвестного ей корреспондента. Но когда она вскрыла конверт, то из него выпал еще один, надписанный рукою Санникова, и к которому был английскою булавкою прикреплен сложенный вдвое листок. Почерк на листке оказался тот же, что и на первом конверте, и выдавал в его обладателе не только недостаток образования, но и простоту происхождения — послание было составлено с усердием человека, редко прибегавшего к эпистолярному жанру, а буквы выводились его автором так ровно и бережно, как будто не только сам процесс, но и бумага, а также перо и чернила являлись для корреспондента величайшей ценностью.
«Ваше сиятельство, — прочитала Анна, — обеспокоить вас велит мне сострадание к тому, кто лежит в нашей больнице с сомнительными надеждами на выздоровление. Господин ученый был подобран в лесу близ сибирского тракта без дорожных вещей и документов и состоянием очень плох. А в сознание пришел и вовсе недавно, а то все бредил — однако же мысли его нам неведомы. Но днями очнулся и назвался Павлом Васильевичем Санниковым и просил написать вам как можно более срочно и дал для вас листки в конверте, каковые зашиты оказались у него за подкладкою сюртука, благодарение Господу, что одежду его сжигать не решились — мало ли как болезнь обернуться могла, думали — вдруг выйдет надобность опознавать. А так как нашелец наш теперь не безымянный и говорит, что вы — его надежда и благодетельница, сообщаю, что Павел Васильевич жив и поправляется. За сим остаюсь с нижайшим поклоном и почитанием Авдотья Тихоновна Щербатова, медсестра уездной Каменногорской больницы».
А Варвара-то оказалась права, отметила про себя Анна, закончив чтение, вот оно известие! Скорое, да только воистину тревожное.
Писем от Санникова, равно как и от младшей своей сестры Сони, коей Павел Васильевич вот уже много лет был верным пажом и обожателем, Анна не получала давно. Последний раз Санников присылал ей оказией свой дневник, который вел с того дня, как они вместе с Соней сошли на берег в Константинополе и повстречались в русской миссии с Анной.
Следуя, подобно Санчо-Пансе, за своей неутомимой спутницей, всегда полной устремлений узнать и запечатлеть в своих этюдах решительно все на белом свете, Санников создавал очаровательные эссе, в которых дух и обстоятельства авантюры и флирта, присущей темпераментной Соне, соседствовали с тонкими и детальными наблюдениями за жизнью различных экзотических мест на земле. И хотя резкие повороты в судьбе и географии путешествий сестры немного пугали Анну, в целом она читала дневники Санникова с наслаждением — и потому, что написаны они были легко и увлекательно, и потому, что беспокоиться за сестру, рядом с которой находился столь бескорыстно преданный ей человек, стоило лишь как за героиню плутовского романа: все равно заранее было известно, что выйдет она из любых испытаний победительницей.
Разумеется, Анну не могла не смущать та бесцеремонность, с которою Соня превратила очарованного ею молодого литератора в наперсника своих приключений, но Санников обычно выглядел таким счастливым в ее обществе и так явно сквозило в его записях восхищение объектом своего поклонения, что Анна поняла: просто этот человек умеет любить и главное — ждать, и надеялась, что однажды неугомонный темперамент сестры смягчится, и Соня сможет не только искать взглядом по сторонам в поисках необычного, а обратит, наконец, взор к ближнему своему и увидит рядом с собою любящее сердце и чистую душу.
