– Всеволод Олегович, у вас все-таки нет оснований обвинять господ Заботкиных в убийстве, – поспешила вмешаться я.
– Вообще-то, хочу вам заметить, Сева, – вступил и Максим, – что вы действительно берете на себя слишком много! Я, вообще-то, мог бы принять меры, чтобы оградить себя и свою жену от ваших абсурдных действий, но все-таки мне хотелось бы поговорить с вами с позиций старого друга.
– Сева, похоже, уже не считает нас своими друзьями, – с некой горечью вставила Марина.
– Я всегда считал вас друзьями! – заявил Гайворонский.
– И по этой причине ты сообщил Горячему, что мы были должны Леве деньги? – негодующе воскликнула Марина. – Более того, ты сделал все, чтобы он приперся к нам домой!
– Вы не любили Леву, – таким тоном, словно это было величайшим преступлением в мире, проговорил Гайворонский.
– Да твой Лева, – не выдержал Максим, – вообще раззванивал про нас всякие небылицы!
– А вы о нем стихи оскорбительные сочиняли! – выпучил глаза Всеволод.
– Ладно, это все не имеет отношения к делу, – устав от взаимных обвинений Заботкиных и Гайворонского, заявила я. – Главная цель нашей встречи – это мое желание прочитать письма Льва к вам, Всеволод Олегович. Я думаю, в них содержится нечто такое, что могло бы вывести нас на убийцу.
– Вы ошибаетесь, – мрачно ответил директор музея. – Там нет ничего такого. Абсолютно ничего! Если бы что-то было, я бы давно уже сообщил милиции об этом.
– И, тем не менее, я бы хотела прочитать эти письма, – с напором повторила я.
– Это личные письма, – стыдливо отводя взгляд, сообщил Гайворонский.
– Я поняла, – кивнула я, уже уверившись в том, что в письмах содержится указание на гомосексуальную связь между Гайворонским и Марковым. – Но вы поймите и меня тоже – в деле об убийстве не может быть личного приоритета.
Гайворонский глубоко вздохнул и задумался.
– Они у меня дома, – наконец выдавил он.
– Отлично, мы можем поехать к тебе домой! – заявил Заботкин. – На машине это займет всего десять минут.
– Я на работе! – важно отрезал Всеволод Олегович.
– Ой, ты же сто раз хвастался, что у тебя ненормированный рабочий день, а с такой зарплатой ты вообще можешь приходить в музей лишь три раза в неделю! – уличила Гайворонского Марина. – Что ты, кстати, и делаешь. Так что хватит ломаться, собирайся и поехали!
– Это нарушение прав человека, – забубнил Всеволод Олегович, одарив нас недоброжелательным взглядом и направляясь к шкафу, где висело его видавшее виды демисезонное пальто.
* * *
– Вот они, – торжественно объявил Гайворонский, бережно выкладывая на стол пачку писем, кокетливо перевязанную розовой ленточкой.
Я обратила внимание на розовую тесемочку, но ничего не сказала, просто развязала пачку и достала первое письмо. Гайворонский с видом оскорбленного достоинства отошел в угол и сел на низенький табурет.
В первом письме, однако, ничего существенного и интересного мне обнаружить не удалось. Лева писал о том, как он устроился на новом месте, обстоятельно перечислил болезни своей мамы и с гордостью сообщил о том, сколько теперь он зарабатывает. Ругал немцев за их пунктуальность. Особую нелюбовь заслужили у Маркова германские полицейские, несколько раз оштрафовавшие его за неправильную парковку. Размер всех штрафов Марков дотошно сообщил – с точностью, до последнего пфеннига. Просил передавать привет всем, кто его еще помнит.
Второе письмо, пришедшее через пять месяцев после первого, в принципе имело примерно такое же содержание – рассказы о том, сколько Лева зарабатывает и что он приобрел на эти деньги. Марков хвастался приобретенной им недавно мягкой мебелью и ковролином, причем, он указал на то, что, если Сева будет продолжать «протирать свои старые мятые штаны в кресле директора музея, так и останется нищим до конца жизни». Один лист письма вновь был посвящен болезням мамы Левы. Так же он спрашивал про «еврейскую парочку» Заботкиных. Просил время от времени напоминать «этим людям о том, что они должны бедному старому Леве деньги». Ну, и заодно он интересовался – «не появилась ли в фигуре Марины Анатольевны характерная округлость?».
В третьем своем письме Лев Марков долго, очень долго, на двух листах, описывал все болезни своей мамы. Писал он и о том, что Сева должен ему деньги. На этой фразе я насторожилась, но следующие строки отмели все мои подозрения.
Марков писал, что за свою просьбу – поспособствовать прояснению деталей родословной господ Гайворонских – они должны ему деньги, которые, видимо, окажутся в состоянии ему отдать только с последней пенсии. Потом, подробно описав, как он занят и посетовав на германский бюрократизм, Лев снизошел до того, что пообещал Гайворонскому выяснить-таки интересующий его вопрос. Я сделала вывод, что просьба о деньгах является всего лишь отражением вредного характера покойного.
Но главное мое открытие заключалось в том, что никаких намеков на гомосексуальные отношения в письмах не было! За исключением шутливого обращения «Сева, пупсик!», с которого и начинались все эти эпистолярные образчики.
– А что за родословная, Всеволод Олегович? – поинтересовалась я. – Если это не секрет, конечно...
Гайворонский, сидя с гордым видом, насупившись, молчал. Тут вступила Марина:
– Да об этом и мы вам можем рассказать. Сева уверен, что он – потомок Гольштейнов Готторпских, какой-то побочной их ветви, ведущей свое начало от баварского короля Людвига Второго. Того самого, кто спонсировал Вагнера и был настолько к нему привязан, что после смерти композитора сам наложил на себя руки. То есть, речь идет о незаконнорожденных сыновьях и всем таком прочем.
– Вы – воинствующая дилетантка, девушка! – напыщенно и с явным презрением произнес Гайворонский. – Баварский король, мой предок, относился к династии Виттельсбахов, и стыдно интеллигентному человеку этого не знать!
– «Баварский король»! «Мой предок»! – фыркнула Марина. – Да уж, любому интеллигентному человеку сразу понятно, что человек по имени Всеволод Олегович Гайворонский имеет чистокровные немецкие корни – какие же еще!
Глаза Гайворонского гневно расширились.
– Вам прекрасно известно, – с расстановкой заговорил он, – что фамилия Гайворонский принадлежала моему деду по отцовской линии. Что же касается моего деда по материнской линии…
– Сева, это не имеет отношения к делу, – перебил его Максим. – Помнится мне, ты говорил, что Лева с большим скепсисом относился ко всем твоим генеалогическим изысканиям и намекал, что ты ему откровенно надоедаешь. Но ты упоминал о том, что он все же съездил в Мюнхен и что-то там посмотрел в архивах. А потом прислал тебе не очень хорошее письмо. Где оно? Тут про Мюнхен ничего нет! – и Максим показал в развернутом виде третье, последнее письмо из пачки. – Кстати, в том послании он писал и о нас с Мариной, сообщил, что там же, в Мюнхене, есть одна замечательная клиника, где лечат любые случаи бесплодия. Здесь мы ничего этого не прочитали! Или ты тогда все наврал?
