Разговорила их наконец Никки, вернувшись в сопровождении горничных, которые следовали за ней, как фрейлины. Она спросила Мару про ребенка. Один простой вопрос: «У вас есть дети?»
Мара тут же пустилась в рассказы о своем сыне, который только что поступил в престижную подготовительную школу для одаренных детей. Близняшки все обратились в слух, так как они надеялись, что и их дети скоро смогут попасть в эту элитную школу. И надо же такому случиться, что дети Оливии и Летиции тоже когда-то учились в тех же стенах.
Один-единственный вопрос о драгоценном чаде одной из дам – и все разговорились так, будто были давними подругами.
А потом произошло невероятное. Оливия спросила, можно ли им посмотреть дом. Просто спросила. Прямо в яблочко. Как будто так и надо.
– Да, да! – подхватила Летиция, поднимая свою хрустальную чашку с чаем. – Покажите нам дом!
Я была настолько ошеломлена, что у меня закружилась голова. Никки нашла способ заставить их раскрыться, и они превратились чуть ли не в ее лучших подруг. И все это – лишь заговорив о детях.
– Если вы в самом деле хотите... – сказала Никки.
Я попыталась жестами остановить ее, но все уже двинулись вперед. Я не знала, что еще предпринять, кроме как пойти следом, на ходу лихорадочно соображая, как можно объяснить безвкусицу, которую гости вот-вот увидят.
Однако пройдя всего лишь пару комнат, я признала свое поражение. Я перестала беспокоиться о том, что дамы, видят, или о том, что этот прием запросто может стать самым большим скандалом в году. Меня, привыкшую всегда быть в центре внимания, придумавшую весь план идеального приема, больше не заботило, что дамы Лиги обнаружат во дворце Граутов. Я шла за всеми, как если бы это был Музей искусств в Далласе, а Никки была гидом.
Они увидели все это: «африканскую» комнату, наполненную сигарным дымом, Говарда, орущего в телефон, в костюме западного покроя и при галстуке, несомненно, повязанном специально, чтобы произвести впечатление. Он быстрым жестом пригласил нас войти и прокричал в трубку что-то еще.
Горничные шли за нами, предлагая еще сандвичей и чаю в каждой комнате, где мы останавливались. Дамы смеялись, болтали и просто приятно проводили время. Предполагаемая катастрофа обернулась победой. И как ни странно, чем дальше мы шли, тем легче становилось у меня на душе. Гуляя по дому Никки, я не могла вспомнить ни одного приема, который прошел бы столь же удачно. Я вдруг порадовалась, что моя мать не пришла.
Покончив с первым этажом, мы поднялись наверх, в спальню Никки, и она распахнула двери в свою гардеробную.
От такого размаха у нас перехватило дыхание.
У меня много одежды, но гардероба Никки Граут хватило бы на средних размеров бутик. С потолка свисала хрустальная люстра, а стены и ковер на полу были розовыми. У меня промелькнула было мысль, что мы попали внутрь автомата, накручивающего сахарную вату.
Изумленные дамы прошли в комнату, будто вступая в другой мир, наполненный одеждой, которая была куплена в местах вроде «Дикие штучки», «Шик и блеск» или даже «Эксцентричный базар». Ни у одной леди в Лиге Уиллоу-Крика не было подобной одежды. Все было оторочено перьями, позументами или щедро расшито блестками. Вешалка за вешалкой – боа, леопардовые и тигровые расцветки, и все это усыпано сверху донизу стразами, стеклярусом и монетками.
Казалось, Никки больше не могла сдерживать себя и обернула черно-коричневое боа вокруг шеи. Она скинула простые белые босоножки и надела леопардовые домашние туфли. Даже я рассмеялась. И даже я присоединилась ко всем, когда они стали набрасывать боа из перьев и восточные шали с монетками поверх своих скромных и элегантных одеяний.
Я не могу объяснить перемену, которая произошла во мне. Безумно радовало ощущение того, как эти ярко-розовые перья обволакивают мою шею, щекочут лицо. Все, что я могу сказать, – это было восхитительно. У меня очень большой словарный запас, и эпитет «восхитительно» я, как правило, не использую. Но именно это я и чувствовала. Моя мать и Гордон перестали занимать все мои мысли. Я скинула свои стильные туфли и нашла пару на четырехдюймовых шпильках.
Я нахлобучила гигантскую шляпу с мягкими полями и блестящей лентой и с трудом узнала свое отражение в одном из больших зеркал, стоявших между рядами сверкающей одежды. Пожалуй, провести Никки в Лигу – самая изобретательная из всех моих затей.
Изобретательная. Смелая. Дерзкая.
И очень, очень глупая, подумала я через пару минут, когда произошли две вещи. Первая и, на удивление, не самая страшная из разразившихся катастроф случилась, когда одна из близняшек вытащила маленький лоскут ткани.
– Боже милосердный, Никки, что это? Шарфик или... – Диндра осеклась, так как лоскуток был слишком мал, чтобы его можно было обернуть вокруг шеи, не говоря уже о странных завязках, благодаря которым он больше всего напоминал разбойничью маску.
Никки рассмеялась, игриво выхватив лоскуток из рук Диндры:
– Это не шарфик, глупышка! Это низ от купальника.
Можно было подумать, что она достала безукоризненный бриллиант в пятьдесят пять каратов – такой бурный интерес он вызвал. Все сгрудились вокруг, чтобы посмотреть.
– Но в нем же все... – Диндра умолкла.
Никки не была столь закомплексована:
– Не видно ли в нем волос, там, внизу?
По испуганному выражению лица Диндры можно было смело заключить, что она совсем не это хотела сказать.
Но Никки не обратила внимания:
– Все просто! Можно сделать бразильскую эпиляцию.
Смело можно утверждать, что ее слова произвели бы больший эффект, если бы кто-нибудь из присутствующих, кроме меня, знал, что это такое.
– А что это? – спросила Диндра, ошибочно полагая, что самое страшное позади.
– Воск. Конечно, больно. Там намазывают воском, а потом дергают, вместе с волосами. Кожа – как персик!
На этот раз дамы были шокированы, смущены и унижены тем, что участвовали в подобном разговоре. Хорошее настроение испарилось. А потом на наш маленький карнавал с торжественностью королевы пожаловала моя мать. Блайт Хилдебранд разглядывала представшую перед ней картину. Все замерли.
– Бог мой, Фредерика. Я чувствую запах алкоголя. Вы что, пили?
Глава одиннадцатая
«Если ты упала лицом в грязь, единственно правильным будет встать, поправить прическу и сделать вид, что ничего не случилось».
«Погрязнуть в жалости к себе, а еще того хуже – в извинениях, недопустимо. Даже признание своей ошибки будет крайне неуместным. Это обнаруживает слабость, а быть слабым гораздо хуже, чем совершить ошибку. Более того, если ты будешь высоко держать голову и умело поведешь себя, большинство людей забудут о ней».
Всю свою жизнь я руководствовалась этими принципами. Именно поэтому, когда моя мать вошла в экстравагантную гардеробную, – ее не потерявшие еще красивого золотистого оттенка волосы были зачесаны назад и заканчивались идеальным завитком чуть ниже скул, а сероватый комплект, состоящий из свитера и юбки, отливал стальным блеском, – я начала моргать, шокированная ее словами, и вдруг осознала, что она права: внезапная веселость присутствующих леди была вызвана алкоголем, подмешанным в чай, а не личным магнетизмом Никки.
