Дождь смыл с меня весь налет маминого воспитания и строгих правил. Мне не было дела до Лиги избранных и благопристойного поведения. Я двинулась по мокрой траве, утопая высоченными острыми каблуками в грязи, которая проступала между ярко-зелеными травинками. Насквозь промокшая блузка прилипла к телу.
Я была так поглощена этими ощущениями и так старалась сохранить равновесие на каблучищах, что не заметила, как наткнулась на его твердую, как скала, грудь.
– Ой!
– Что ты здесь делаешь? Ты вся промокла.
Даже несмотря на то что он злился, он остался Заботливым Мужчиной.
– Ну, да.
– Это все, что ты можешь сказать?
– Нет. На самом деле, я хотела сказать, что просто уверена: выставка твоих работ произведет фурор.
Я согласна, это был абсолютно идиотский ответ.
Он как-то странно посмотрел, как будто не вполне узнавал меня. Потом выругался. Думаю, не стоит повторять это слово, вернее, слова. Просто знайте, что это были крайне грубые слова, да еще и нанизанные друг на друга, как жемчужины на нитку. Я таких от него никогда не слышала.
– Возвращайся в свой выпендрежный мир, принцесса.
Настроение у меня было не лучше, чем у него, но разве я опускалась до брани и оскорблений? Нет. У меня было твердое намерение поговорить в спокойной манере.
– Тебе не кажется, что ты переигрываешь?
– Я переигрываю? – был похож на льва с занозой в лапе – сплошное негодующее рычание.
– Правда, Сойер, не стоит устраивать истерик.
Он запрокинул голову и взвыл:
– Истерика? Боже упаси, я устраиваю истерику?
И он еще говорит, что его суть – стремление к счастью. Смешно.
Между тем мы оба уже совершенно вымокли. Он выглядел великолепно (какая несправедливость), как будто только что сошел с рекламного постера джинсов Калвина Клайна. Под его промокшей одеждой отчетливо проступала рельефная мускулатура, темные волосы он отбросил назад. Я чувствовала себя чуточку неловко, не желая выглядеть, как мокрая курица, но не решилась провести рукой по волосам, боясь, что они склеились.
Он внимательно посмотрел на меня:
– Что, черт возьми, с тобой происходит? Сначала ты делаешь вид, что мы незнакомы, а потом несешься за мной, как ненормальная?
Верно. Что на это скажешь.
– Ты... ты... богат!
Это заявление застало его врасплох и, откровенно говоря, меня тоже.
Он посмотрел на меня сквозь струи дождя:
– Сначала ты приходишь в ужас от того, что я не гей. Теперь ты недовольна тем, что я не беден?
Волна адреналина накрыла меня, и, как только она схлынула, я отчетливо поняла, почему так странно веду себя:
– Да! Это у меня должны, по идее, быть деньги. Это я должна делать тебе одолжение! А не наоборот! Мне не нужно, чтобы меня спасали!
Слова повисли в воздухе. Он отрицательно помотал головой:
– Это безумие. Никто никого не спасает. Одолжение здесь не при чем.
– Нет, при чем! Теперь я понимаю, почему ты не выставляешь свои работы. Тебе это не нужно. Потому что ты богат! Ты согласился устроить выставку в моей галерее только потому, что ты... жалеешь меня, или я кажусь тебе занятной, или... не знаю, что еще!
Пожалуй, адреналин переставал действовать, и мой голос под конец перешел на высокие ноты. Боюсь, что в глазах моих горел огонь настоящей страсти.
– Черт побери, – сказал он, на этот раз уже мягче. – Я с тобой с ума сойду. Ты заставляешь меня совершать безумные поступки.
Я попыталась улыбнуться:
– Разве муза не для того и существует, чтобы вдохновлять художника на покорение новых вершин?
Он одновременно застонал и засмеялся, и, когда заговорил, голос его был хриплым:
– Но ты замужем.
Ах, это.
– Я что, не сказала, что Гордон со мной развелся?
Это и называется «идти по лезвию ножа». К тому же я разгласила тайну.
Но едва я это сказала, как он произнес: «Ну да!» – и я оказалась в его объятиях. Вот так просто.
Это было невероятно романтично – руки, прикосновения и все остальное. В кино на этом месте зазвучала бы музыка.
Не знаю, что могло бы случиться дальше, если бы на мне была более практичная обувь. Но я была на шпильках, и одного неловкого движения хватило, чтобы я поскользнулась.
Я почувствовала, как напряглись его руки, пытаясь удержать меня. Но это не помогло. Мы повалились на землю, Сойер упал сверху, подставив локти, чтобы весь его вес не пришелся на меня. Мгновение мы смотрели друг на друга, а потом наши губы слились в поцелуе.
Мы катались по траве и целовались, потом он поднял меня и понес в дом. В этот момент (да и в любой другой, на самом деле) я должна была подумать о последствиях. Но этого не случилось. Я ужасно хотела продолжения.
Сойер пронес меня через несколько комнат, потом по широкой лестнице в верхнюю комнату. Он усадил меня и начал раздевать. Улыбнулся, увидев мое довольно смелое белье. Ничего провокационного, но и не просто бежевые кружева.
– Ты прекрасна, – сказал он. Он был очень близко, за моей спиной, и я чувствовала его дыхание возле моего уха. – Но я знал, что ты окажешься прекрасной.
Я люблю комплименты и наслаждалась моментом. Только после того как он снял с меня белье, повернул к себе и действительно посмотрел на меня, мне стало не по себе.
Он взял меня за руку и увлек в душ.
Это было ужасно неловко, но он, казалось, ничуть не нервничал. Не могу сказать, что это вызвало у меня ревность, но Сойер явно имел большой опыт по части покорения женских сердец.
Он повернул кран и засмеялся моим словам, когда я предположила, что пенная ванна лучше.
Не успела я опомниться, как оказалась под душем, и теплые струи стекали по мне. И художник был рядом. Остается только надеяться, что моя мать никогда не прочтет этих строк.
Кто знает, сколько мы там пробыли, а когда вытерлись, он протянул мне свою рубашку. Я натянула ее и почувствовала себя очень сексуальной. Я в ней почти утонула и вся трепетала, пока он застегивал ее от середины вниз. Закатав рукава мне по локоть, он сказал, что я – само совершенство.
– Но ты об этом и без меня знаешь, – добавил он.
– Только не надо больше оскорблять меня.
– Ни за что.
Он оглядел меня, и у меня по телу побежали мурашки в предвосхищении того, что должно произойти дальше, когда мы наконец доберемся до постели. Но мой художник оказался более чем непредсказуем.
