Среди своих собственных писем он нашел и описание их встречи у Марики дома, тогда, когда она впервые пригласила его к себе. Это было самое длинное письмо из всех найденных. Он мог написать более подробно, мог писать бесконечно, и каждый раз находил бы в себе какие-то новые ощущения, замечал бы какие-то новые оттенки чувств. Он и сейчас, даже без прочтения этого письма, без труда мог восстановить в памяти испытанное тогда.
Отношение к Марике всегда немного пугало его, он чувствовал, что в этом есть что-то иррациональное, что человек не может быть так откровенно счастлив. Это противоречит всем законам природы, всем социальным законам, всем законам внутреннего мира. Когда-то это должно было сломаться, закончиться, разбиться. Он испытывал к ней чувство возвышенного восхищения, но к этому чувству всегда примешивалось дикое, прямо-таки животное желание, с которым редко можно было совладать. Одного лишь взгляда на нее хватало ему для того, чтобы в считанные доли секунды вспыхнуть, и, если это не получало разрядки, то привести в порядок свои чувства ему удавалось нескоро.
Было что-то неправильное в том, чтобы боготворить женщину, любить в ней все, даже самые откровенные недостатки, и одновременно хотеть ее постоянно, даже тогда, когда они просто находились рядом на каком-нибудь официальном и сухом приеме, не держась за руки, не прикасаясь друг к другу. Это чувство исступленности преследовало его на протяжении всех отношений. После того, как тогда они случайно наклонились друг к другу в кафе, оно совершенно неожиданно вспыхнуло в нем, и до встречи у Марики дома он безуспешно пытался приручить это чувство, подчинить его себе, но с каждой минутой все лучше понимал, что есть только один выход — дать этому чувству свободу. Ей удалось сделать невозможное — поколебать его извечную уверенность в том, что он всегда владеет собой.
По какой счастливой случайности он встретил такую женщину, которая, помимо всего прочего, еще и ответила ему взаимностью? После расставания он пытался снова найти это чувство, воскресить его в себе, или же хотя бы на долю секунды к нему прикоснуться, вспомнить, как это было, но все эти попытки успехом не увенчались. Да была ли на свете еще одна такая женщина? Есть другие, есть, конечно же, и лучше. Но такой, как она, никогда не найти. А без этого разговоры о лучших — это просто слова, которые умирают сразу после того, как им дали свободу.
Действительно ли Лия была так похожа на нее? Марика, несмотря на свою женственность и уж слишком, как ему всегда казалось, сильную для такой маленькой женщины притягательность, глубоко внутри была жестким, волевым мужчиной, который сумеет постоять за себя, если этого потребует ситуация. Он помнил моменты, когда в лице ее появлялось что-то твердое, свидетельство беспринципности и решения ни за что не отступать, и тогда любой мужчина опускал глаза перед этой крошечной и беззащитной женщиной. В Лие же, напротив, чувствовалась женская слабость, та самая, которая пробуждает в мужчинах желание защитить, обнять и, не задумываясь, убить любого, кто осмелится причинить вред их объекту любви.
Что-то он увидел в ее глазах тогда, когда она пришла к нему в кабинет. Тот ли страх и смущение, покорность, которое он привык видеть в глазах большинства смотревших на него женщин? То ли немое восхищение, которое когда-то льстило ему, но с годами начало вызывать отвращение и расцениваться им как свидетельство женской слабости, которая рано или поздно заставляет женщину становиться рабом мужчины? Или же отчаяние женщины, которая вышла замуж за нелюбимого человека, а теперь хочет получить маленький кусочек счастья? Он не помнил. Но именно это выражение глаз осталось в его памяти и так долго не давало ему покоя.
Он никогда не испытывал с ней чего-то, похожего на испытанное с Марикой, но та самая нежность, чистая, ничем не замутненная, спокойное созерцание красоты, выступили на первый план и в какой-то момент стали важнее физических ощущений. Нет, они не были похожи. Лия просто была женственной частью Марики, усиленной во много раз. В ней не было мужской силы, приобретающей особый оттенок у женщины, той самой, которая каждый раз встряхивала его и давала стимул для того, чтобы двигаться дальше. Но в ней был покой, внутренний мир, которого не хватало энергичной, желавшей преуспеть во всем Марике.
Была ли Лия той женщиной, которую он хотел бы видеть рядом с ним? Так ли притягателен покой, каким кажется? Не чувствовал бы он недостатка этой бешеной энергии Марики, которой она заражала всех, даже его, человека, который был слишком самодостаточен для того, чтобы черпать силы из других? Много вопросов без ответов. Да и нужно ли задавать эти вопросы, так ли нужны ему эти ответы? Это самообман. Бесконечный самообман. Лучше всего человек умеет лгать самому себе. Это — самый замечательный из человеческих талантов. Если бы мы не умели лгать самим себе, то жизнь наша была бы совсем другой. Скучной и бессмысленной.
Наконец, Константин отложил письма, поднялся и подошел к зеркалу. Он положил ладонь на лоб, поправил волосы и принялся изучать свое отражение. В глаза, прежде всего, бросалась седина, которая уже давно захватила виски и теперь пробиралась выше. Он всегда выглядел на несколько лет старше своего возраста, но теперь из зеркала смотрел человек, которому было далеко за сорок. Человек, разочаровавшийся в жизни и в самом себе, не знающий, что ему делать и куда идти. Может, это тот самый кризис среднего возраста, о котором все говорят?
Он не только не выглядел, он и ощущал себя на несколько лет старше. Сейчас же он чувствовал себя так, будто ему даже не за сорок, а за пятьдесят. Что он сделал за свои неполные тридцать пять? Что-то не для себя, а для других? Боролся за правду, которой не существует, пусть он и верил в праведность своих намерений? Разбил сердце Нурит? Потерял женщину, которую любил? Отпустил жену, которая была для него и воздухом, и водой, и всем остальным, необходимым для существования? Чего стоят личные достижения, если при этом человек не меняет мир, не меняет окружающих его людей? Разве он приходит в этот мир для того, чтобы пользоваться полученными от природы талантами и направленно развитыми навыками и добиваться каких-то личных целей, не считаясь с другими, не делясь с ними тем, что у него есть? Разве желание и стремление поделиться — это не цель жизни? Куда можно придти, если постоянно грести под себя, руководствоваться только эгоистичными побуждениями?
Константин присел на подоконник приоткрытого окна и достал из воротника иглу. В ярком свете лампы она тускло блеснула. Подумать только: одна царапина — и человека уже нет в живых. Как легко отобрать у человека жизнь, как все это хрупко и жалко. Что бы мы ни делали, когда-нибудь мы все умрем. И сколько бы мы ни рассуждали о смысле жизни, в конце рассуждения станут пустым звуком.
Игла, которую он держали за тупой конец, теперь находилась между большим и средним пальцами. Сколько нужно для того, чтобы ее согреть? Несколько секунд? Хорошо, пусть будет несколько секунд. Несколько секунд — это очередная человеческая выдумка. Изобрести время. Выдумать вечность. Убедить себя в том, что мы не такие ничтожества, какими на самом деле являемся. Да, впрочем, не все ли равно? Это несколько секунд. Какой-то отрезок выдуманного людьми времени, которое, конечно же, отличается от времени настоящего.
