— Альбан, я думала о тебе, — продолжала между тем Софи. — Я купила тебе тапенаду
[4]
и хрустящие хлебцы!
— Раз так, пора подавать аперитив! — радостно отозвался тот.
— А еще я привезла экзотические фрукты и миндальное печенье. Видишь, как хорошо я знаю твои вкусы!
— А я испекла дурацкий пирог с яблоками, — пробормотала Валентина.
— Почему «дурацкий»? Яблоко — эмблема Нормандии, ведь так?
—У нас на столе будут камамбер, ливаро и понлевек
[5]
. Пирог и сыры — не слишком удачная компания!
Софи не улыбнулась в ответ на шутку Валентины. Она остановилась рядом с Альбаном, который разливал по бокалам в форме тюльпана наливку из черной смородины.
— Ты готовишь для нас кир? Как мило…
И с этими словами она нежно погладила его по плечу.
— Знаешь, я рада, что ты поселился на вилле. Теперь мы будем приезжать чаще.
Мысли Валентины в этот момент были далеки от христианского сострадания: чем реже они с Софи будут видеться, тем для нее, Валентины, будет лучше. Подчеркнутая нежность жены Жиля в обращении с Альбаном раздражала Валентину, и она спрашивала себя, зачем Софи это делает. Что до Альбана, то он-то как раз ничего странного в поведении невестки не усматривал, поскольку привык к тому, что все женщины его балуют. Подавив вздох, Валентина подошла к ним и взяла из рук Альбана бокал.
— Мы хотим есть! — нетерпеливо заявил Луи и тут же осекся под сердитым взглядом матери.
— Сделай хоть что-то полезное, например, поправь скатерть, — бросила она сыну.
Софи отпила глоток из своего бокала. Она не торопилась убирать руку с плеча деверя.
— Иногда я думаю, а не отдать ли мне их в интернат, по крайней мере, мальчиков, — доверительным тоном обратилась она к Альбану. — Жиль говорит, что очень любил свой пансион, но, странное дело, не хочет даже слышать о том, чтобы отправить туда Луи и Поля.
— В нашем случае это было оправдано, потому что мы росли, можно сказать, в глуши. А вы с Жилем живете в Париже и можете устроить детей в любую школу, какую захотите, в двух шагах от дома. Я тоже любил пансион, но некоторые мои товарищи его терпеть не могли. Все зависит от родителей…
Тень набежала на лицо Альбана, и он опустил глаза, словно отдавая дань детским воспоминаниям.
— Если бы ты только знал, какие теперь пошли дети! Они не дают мне покоя, выматывают все силы. Прошу, не торопись заводить детей, от них одна головная боль!
Деланно хихикнув, она спросила полушепотом:
— Кстати, а ты хочешь детей?
Вопрос, прозвучавший так безобидно в исполнении Софи, Валентина никак не решалась задать Альбану сама, поэтому с неистово бьющимся от волнения сердцем ждала ответа.
— Не знаю, — медленно ответил он.
В его голосе звучало сомнение. Он смутился и, скорее всего, предпочел бы промолчать. Валентина восприняла этот ответ как пощечину, поэтому, когда Альбан посмотрел на нее, словно ища поддержки, она отвела глаза. Вот как, значит, он не знает. А она, дура, каждый вечер, засыпая, представляет, как он обрадуется, когда она, наконец, все ему расскажет! Очень осторожно, чтобы никто не заметил, как дрожит ее рука, Валентина поставила бокал на стол. Как бы то ни было, она не собиралась допивать аперитив. Сегодня утром она решила, что ради будущего малыша пора внести изменения в свои привычки — бросить курить, сократить до минимума алкоголь, побольше гулять у моря.
— Все за стол! — воскликнула Софи.
За длинным столом она заняла место хозяйки. Обычно здесь сидела Жозефина, но в ее отсутствие Софи охотно ее заменяла.
Валентина почувствовала, как рука Альбана легла ей на талию.
— Ты не голодна, любовь моя?
— Ну что ты, просто умираю от голода!
Она высвободилась из его объятий, выдавила из себя улыбку и села рядом с детьми. Альбан остался стоять на месте, глядя на нее с немым вопросом.
* * *
Жозефина задернула занавески в своей комнате. Она долго простояла у окна, глядя на фасад виллы. Многие окна были освещены — верный признак присутствия в доме детей, которые никогда не выключали за собой свет. Что ни говори, с такой иллюминацией «Пароход» выглядит куда веселей.
— Да ты совсем спятила, старуха! Разве может этот дом быть веселым? — сказала она вслух сама себе.
Она любила разговаривать сама с собой, эта привычка появилась у нее после смерти Антуана. При жизни супруга она нередко обращалась к нему, даже если он в этот момент находился в другой комнате.
— Ни веселья, ни радости давно не бывало в этом доме, да простит меня Господь за мои слова!
Жо повесила халат на спинку глубокого кресла, сняла тапочки и улеглась в кровать. Завтра она приготовит детям пирог «четыре четверти»
[6]
, Поль и Луи его обожают, но Анна, конечно, предпочла бы шоколадные фонданы
[7]
.
— Значит, сделаю и пирог, и кексы. Хорошо, если этого хватит на всех, ведь приедут еще Жиль и Коляʹ.
Поудобнее устроившись на подушках, Жозефина надела очки.
— Почитать или посмотреть телевизор?
Она уже не помнила вечерней программы телепередач, хотя просматривала ее за ужином.
— Если я забыла, что там написано, значит, не очень-то это мне было нужно. Тем более любопытно узнать, что случилось с той женщиной. На чем я остановилась?
Жозефина всегда с удовольствием читала романы, но только не те, которые принято называть сентиментальными. Коля записал ее в два книжных клуба, продающих свои товары по каталогу, и теперь она могла заказать любое понравившееся произведение, да и Малори часто привозила ей книги из Парижа. Когда же Жозефине было нечего читать — ну вот совсем ничегошеньки! — она отправлялась на виллу. В ее бывшей спальне на полках красного дерева обрастали пылью сотни томов. Это были книги других времен, многие — из разряда классики, но их названий она уже не помнила. Она брала одну наугад и быстро уходила.
Пожилая дама открыла книгу и вынула закладку, но мысли ее были далеко. Она очень беспокоилась об Альбане и, конечно, о Валентине. Эта молодая женщина, несмотря на некоторую скрытность характера, ей очень нравилась. Почему она не рассказывает о своей беременности? Жозефина догадалась об этом с первого взгляда, но Альбан, разумеется, ни о чем не подозревает. Чего же боится Валентина?
Жозефина закрыла глаза и постаралась сосредоточиться на одной-единственной мысли. Да, Валентина боится потерять ребенка, боится потерять Альбана. Но ведь ее молчание не может ни помочь ей, ни защитить ее.
