А если ты помнишь все?
Тогда разгадка заключается в том, чтобы забывать, с той же тщательностью и любовью к своей персоне.
«Аки-но хаси». (1311)
Когда они вернулись из Яблоневой долины, Эмилия отправилась к себе в комнату, чтобы отдохнуть. Гэндзи же направился в главную башню. Все прочие сюда старались не ходить без крайней на то необходимости. Слухи о призраках, и в особенности о призраке госпожи Сидзукэ, не способствовали случайным визитам. Но иногда туда все же требовалось наведываться. В усыпальнице на седьмом этаже хранились урны с прахом князей и княгинь клана. Бывали времена, когда по этой лестнице регулярно поднимались лишь монахи и монахини. Каждое утро они возлагали на алтарь цветы, зажигали курительные палочки и читали сутры. Каждый вечер они возвращались, чтобы убрать цветы и пепел сгоревших благовоний, и исполнить требуемые церемонии, дабы запереть усыпальницу на ночь. Гэндзи нравилась тишина башни и виды, открывающиеся на все четыре стороны, а призраков он не боялся.
Он преклонил колени перед прахом своих предков и задумался о двусмысленном характере его недавнего разговора с Эмилией. Почему он рассказал ей о своих родителях? Он вовсе не обязан оправдываться перед ней в чем бы то ни было. Вскоре Чарльз Смит вернется и снова сделает ей предложение руки и сердца. Если бы Эмилия поверила, что Гэндзи не знает, что такое любовь, она была бы более склонна принять предложение Смита. Она покинула бы Японию. Они никогда бы больше не увиделись. Ему не пришлось бы больше беспокоиться о том, насколько много или насколько мало она думает о нем. И тем не менее, он рассказал ей о своих матери и отце. Хуже того — он подчеркнул подробности, которые выставили его детство в чрезмерно трагическом свете, мучительные глубины падения, которых достиг его отец, и искупительную, возрождающую силу любви его девочки-жены, будущей матери Гэндзи. Своим рассказом он вызвал у Эмилии слезы, и знал, что так оно и будет. Если женщина плачет по тебе, значит, она тебя любит и ничего не может с этим поделать. Следовательно, его рассказ превосходно соответствовал целям обольщения. Но он не стремился обольстить Эмилию. Наоборот. Разве не так?
Если бы он действительно хотел, чтобы она уехала, ему следовало бы не рассказывать ей ничего.
Или рассказать все.
Гэндзи посмотрел на две керамические урны, стоящие прямо перед ним. В той, что побольше, квадратной, из темно-серой глины, находился прах его отца; в той, что поменьше, с более мягкими обводами, посветлее, оттенка земли — прах матери. Гэндзи приходил сюда, чтобы взглянуть на них, на протяжении почти всей своей жизни, сперва — по обязанности, из чувства долга, затем — в надежде, что их останки наведут его на нужную мысль или ниспошлют ему бодрость духа. Даже в детстве Гэндзи осознавал свой статус. Он не мог позволить себе выказывать слабость в присутствии вассалов и слуг. И в самые трудные моменты ему могли помочь лишь его родители. Поскольку они были мертвы, они никогда ничего ему не говорили. Но они были здесь. Их присутствие действовало на него успокаивающе. Он и сам не мог сказать, почему.
Возможно, несмотря ни на что, он был столь же суеверен, как и все вокруг, только вместо того, чтобы бояться духов ушедших, он возлагал на них некие смутные чаяния.
Или, быть может, причина была именно та, которую он называл, когда его спрашивали, почему он проводит в башне так много времени.
Он любил тишину.
1840 год.
Гэндзи сидел рядом с отцом, перед урной с прахом матери. Он изо всех сил старался казаться спокойным, хотя его переполняло возбуждение. На следующей неделе ему исполнится пять лет. Четыре года — это граница. Многие, особенно женщины, до сих пор обращались с ним словно с несмышленым младенцем. Но пять лет — это уже не младенец. Пять лет — это маленький мальчик. Это уже несомненно. А если он станет не младенцем, а маленьким мальчиком, то затем он станет юношей, а вскорости после этого — мужчиной. Гэндзи очень хотелось стать мужчиной. Тогда, когда вассалы и слуги будут говорить «господин Гэндзи», они уже не будут произносить это снисходительно и насмешливо. Они будут произносить его имя так же, как и имя его дедушки или дяди. Когда они говорили «господин Киёри» или «господин Сигеру», вне зависимости от того, обращались ли к ним или упоминали о них в их отсутствие, их голос всегда был полон почтения. И Гэндзи очень хотелось стать таким же самураем, как его дед и дядя.
Быть таким, как отец, он не хотел. Люди говорили о господине Ёримасе с печалью, или с сочувствием, или с презрением, но никогда — с уважением. Что он за самурай? Уж точно не такой, каким хотелось бы быть Гэндзи.
— Ты помнишь свою мать? — спросил Ёримаса.
— Да, отец, — сказал Гэндзи. Отец задавал ему один и тот же вопрос всякий раз, как видел его — а после смерти матери это происходило не так уж часто.
— Хорошо, — сказал Ёримаса. — Никогда не забывай ее. Она была самой доброй и самой прекрасной женщиной на свете.
— Да, отец.
По правде говоря, воспоминания Гэндзи о матери постепенно тускнели. Может, для взрослых год был не таким уж долгим сроком, но для него год — это было очень много. Он помнил, что она была очень красивая, и от нее замечательно пахло, и она часто улыбалась ему, и никогда не ругала его, если он делал что-нибудь не так.
Она говорила: «Не делай так больше, Гэндзи».
А он отвечал: «Хорошо, мама».
«Ты хороший мальчик», — говорила она и обнимала его.
Гэндзи помнил все это, но ее голос уже был неясным, а когда он пытался представить мать, лицо ее выглядело расплывчатым, словно в сумерках.
— Пока я не знал ее, — сказал Ёримаса, — моя жизнь была полна горечи. Я знал, что не стану правителем этого княжества. Я знал, что не буду изрекать пророчества для нашего клана. И потому я думал, что моя жизнь лишена смысла.
Гэндзи надеялся, что отец не сердится на него. Дедушка сказал Гэндзи, что он станет его наследником, а вовсе не его отец и не дядя Сигеру. Он надеялся, что и дядя Сигеру тоже на него не злится. Дядя Сигеру был великим фехтовальщиком, величайшим со времен Миямото Мусаси — так все говорили. Гэндзи был уверен, что проиграет, если дядя Сигеру решит вызвать его на поединок за право управлять княжеством. Самураю полагалось всегда быть уверенным в собственной победе, невзирая на имеющиеся шансы. Но Гэндзи знал, что против дяди Сигеру у него нет ни малейших шансов. Вот против отца кое какие были, хоть его отец — взрослый мужчина, а он — маленький мальчик. Отец всегда пьян. А пьяный самурай — не настоящий самурай. Дедушка повторял это много раз.
Но не похоже было, чтобы отец на него сердился. Он улыбался и по-прежнему говорил про мать Гэндзи.
— Смысл жизни, — сказал Ёримаса, — в любви. Этому меня научила твоя мать. Нет ничего превыше любви.
Когда отец заводил подобные речи, Гэндзи впадал в замешательство и смущение. Отец говорил, как женщина, а не как самурай. Победа, честь, славная смерть — вот что имело значение для самурая. Любовь? Это для женщин.
