Эмилия не стремилась разузнать эту ужасную правду. Но невозможно было прожить здесь шесть лет и не обнаружить этого. Первое знакомство с нею состоялось через случайно услышанные замечания дам и служанок клана. То, как они говорили о своих взаимоотношениях, заставляло подумать о поведении, лишенном какой бы то ни было морали. Затем последовал тот случай в библиотеке замка, когда Эмилия наткнулась на коллекцию книг и свитков, прежде не попадавшихся ей на глаза. В первой же книге, которую она открыла, обнаружилось множество картинок, изображающих половые сношения самых отвратительных разновидностей; впечатление усугубляло то, что гениталии, и мужские и женские, были нарисованы преувеличенно большими, и неестественного цвета. Эмилия открыла эту книгу и почти мгновенно захлопнула, в такой ужас ее привело увиденное. Но даже мимолетного взгляда хватило, чтобы все это врезалось ей в память. Прошло не меньше часа, прежде чем Эмилия набралась храбрости и открыла соседний том. Ее вело не жгучее любопытство, а стремление лучше понять людей, среди которых она жила. Чтобы отыскать лекарство, первым делом надо изучить болезнь.
Во второй книге обнаружились рисунки тушью, не более чем наброски, но они оказались еще хуже. В нем были изображены нагие, связанные женщины в нелепых, причиняющих боль, непристойных позах. Эмилия еще недостаточно хорошо знала японский язык, но ее познаний хватило, чтобы уразуметь, что эта книга — подробное наставление по сексуальным пыткам.
Она оставила книги там, где их нашла, и отправилась к себе в кабинет, трудиться. Когда к ней пришла Ханако, чтобы ей помочь, Эмилия попыталась обсудить с ней этот вопрос. Но разве добродетельная женщина может говорить на подобную тему, пусть даже с лучшей своей подругой? Эмилия несколько раз пыталась, но всякий раз лишалась дара речи и мучительно краснела. И так в конце концов и не сказала ни слова по этому поводу.
А затем Ханако умерла, и не осталось никого, кому Эмилия могла бы довериться. Она оказалась предоставлена сама себе.
Она верила, что Бог укажет ей путь. Но сейчас, стоя перед зеркалом, столь ослепительная в своем свадебном платье, Эмилия не видела, не видела никакого пути!
Она начала раздеваться.
Но худшим из того, что ей предстояло, был не какой-либо физический акт, а признание. Она совершила обман еще даже до своего приезда в Японию, выставляя себя чистой и безгрешной. Она не та, за кого себя выдавала.
Она — не девственница.
Хотя она лишилась девственности не по своей воле, она не имела права скрывать этот факт от Гэндзи. Это произошло, когда она была еще почти ребенком, и ее к этому принудили, грубо и жестоко. Но это ничего не изменяло и не облегчало ее стыда. Ей следовало сказать об этом Гэндзи до свадьбы. Она хотела это сделать, она собиралась это сделать — но как-то так вышло, что удобный случай так и не представился. И вот теперь она должна сказать ему об этом, пока он сам все не обнаружил.
Как он встретит эту новость, с легким разочарованием или с гневом?
До сих пор она всего раз видела Гэндзи разгневанным.
И в тот раз он отрубил голову человеку, вызвавшему его неодобрение.
Гэндзи шел к спальне для новобрачных, и его переполняли опасения и страх. Его больше не беспокоило видение, обещающее Эмилии смерть при родах. Они вместе решились на это. Они будут жить и умрут в соответствии со своим собственным решением. Эта мысль больше не терзала его. Его тревожило не отдаленное будущее, а ближайшие перспективы: первая брачная ночь.
С первого его опыта плотской жизни — а было ему тогда двенадцать лет — его партнершами почти всегда были женщины, опытные и искусные в любовных делах. Даже когда это были девственницы, как те две наложницы, которыми он недавно обзавелся, они все равно проходили соответствующую подготовку: их учили давать и получать наслаждение. Они сохраняли девственность потому, что этого требовал их общественный статус — положение возможной матери наследника князя, — а не в результате отсутствия знания, склонности или возможностей. Его репутация искусного любовника, возможно, была не совсем незаслуженной, но заработана она была в ходе взаимных притворных обольщений, игры, следующей давно устоявшимся образцам благородного романа. И совершенство его представления было единственной целью женщин, с которыми он спал. Если он не дотягивал до совершенства, виноваты были они, ибо спальня была царством женщин, а их интимное искусство было их оружием. Конечно же, Гэндзи тоже относился к ним с вниманием. Он получил множество уроков от лучших мастериц этой страны, и он хорошо усвоил эти уроки. Хотя, конечно, об ощущениях женщины никогда ничего нельзя сказать с полной уверенностью, у Гэндзи были основания предполагать, что и он обладает кое-какими умениями.
И лишь после того, как он покинул празднество, чтобы уединиться со своей молодой женой, Гэндзи полностью осознал всю глубину проблемы.
Он понятия не имел, как следует вести себя с женщиной, которая не умеет ни направлять, ни следовать. По сравнению с этой суровой и пугающей правдой жизни то, что она была американкой и христианской миссионеркой, было уже несущественным.
Эмилия услышала стук в дверь. Это мог быть лишь Гэндзи. Все прочие, в соответствии со здешними традициями, сообщали о своем присутствии, подавая голос. Гэндзи же стучался из уважения к ней.
В нынешнем ее эмоциональном состоянии этого простого факта оказалось довольно, чтобы на глаза Эмилии навернулись слезы. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы взять себя в руки и откликнуться:
— Войдите!
Гэндзи увидел, что Эмилия уже лежит в постели, натянув одеяло под самый подбородок. Он понадеялся, что она не разделась догола. Чарльз Смит сказал ему, что европейские женщины предпочитают заниматься любовью полностью раздетыми. Гэндзи, конечно же, ему не поверил. Смит по природе своей был шутником и частенько говорил что-нибудь для того, чтобы шокировать своих слушателей, а не для того, чтобы взаправду им что-то сообщить. Единственной женщиной, которая регулярно спала с ним обнаженной, была Хэйко. Это смелое пренебрежение правилами приличия было частью ее очарования. Прочие женщины занимались любовью в традиционных соблазнительных домашних нарядах. В этом было искусство. В наготе же никакого искусства нет.
Или все-таки есть? Вдруг это еще одна сторона жизни, которую чужеземцы воспринимают совершенно иным образом? В японском искусстве нагота отсутствовала вообще, и даже в детальных трактатах об искусстве любви ее было немного, в то время как на Западе наготу воплощали в статуях и картинах, что украшали собою даже официальные здания их столиц. Или он путает древний Запад с современным, греков и римлян с англичанами и американцами?
Гэндзи сел на кровать со своего края — Эмилия отчетливо устроилась на одной ее половине, — и снял верхнее кимоно. Он выбрал для свадьбы традиционный японский наряд. Эмилия спрашивала у него, не надеть ли ей то свадебное кимоно, которое она нашла в монгольском сундучке, но Гэндзи сказал, что не нужно. Он знал, что Эмилия будет чувствовать себя неудобно в нем. И он сомневался, что она будет достаточно хорошо смотреться в кимоно. Ее фигура — выпуклые грудь и бедра и столь же эффектно узкая талия — была слишком экстравагантной, чтобы кимоно могло хорошо на ней сидеть. Эмилия превосходно смотрелась в своем свадебном платье, и Гэндзи знал, что так оно и будет. Приспособиться к чему-то — это одно. А пытаться изображать из себя нечто, чем ты не являешься — совсем другое. Ему и его соотечественникам следует хорошенько запомнить этот урок, на будущее.
